Последний выстрел!..

Перед государем на столе что-то поблескивало, но Федор не обращал на это внимания. Надо было попасть. Но… что если попадет и Степка?

Степка уже не улыбался. Аккуратно, как хороший стрелок, поднял карабин, прицелился —долго, слишком долго, мушка гулять начнёт! — но тут грянул выстрел и сразу же — стук от падения стального кругляша.

Аудитория взорвалась аплодисментами и криками «браво!». Шестая рота вопила «ура!»; подполковник Ямпольский подкручивал усы, снисходительно глядя на побелевшую Ирину Игоревну и спокойного — слишком спокойного! — Константина Сергеевича.

Что делать? Просто поразить мишень? — но тогда это будет ничья!

Давай, Федор. Ты можешь, Слон!

Он оглянулся; седьмая рота молча глазела на него, и Севка Воротников, Севка, с которым они первыми подрались, и кто пустил Федору кровь — этот Севка глядел на своего былого соперника так, словно от Слона зависело, останется Воротников в корпусе или поедет домой, в Богом забытый сибирский гарнизон.

И Ирина Ивановна смотрела на Федора совершенно по-особому. Давай, ты сможешь, говорил её взгляд. Удивить — победить, говорил Суворов.

Карабин скользнул Федору в руки мягким шёлком, текучим, словно вода.

Прицел — не тянуть, Федор! — ниже, чуть-чуть, ещё ниже — рискуешь, Слон! — но всё равно, «удивить — победить»!

Кадет Солонов повёл ствол чуть ниже. Задержал дыхания, плавно выбирая свободный ход спускового крючка. Короткое движение — нажим — ударила в плечо отдача! — и зрители взорвались криками.

Кругляш мишени упал на сукно. Но упал с глухим стуком, без звонкого удара пули в неподатливый металл.

Теперь завопила «ура!» уже седьмая рота.

Государь стоял, хлопая в ладоши, широко улыбаясь. Вместе с ним аплодировала и свитские.

Степка Васильчиков стоял, растерянно моргая и, кажется, вот-вот мог заплакать.

— Ничья, господа! — объявил было Немировский.

— Прошу прощения, ваше императорское величество! — вдруг щёлкнул каблуками подполковник Ямпольский. — Прошу прощения ваше высокопревосходительство, господин генерал! Но Степан Васильчиков, кадет моей роты, поразил мишень, а вот его соперник — нет! Пуля её не задела!.. Она упала сама, случайно! Возможно, её плохо водрузил место ответственный за это нижний чин!..

Государь качал головой с притворным укором, но улыбка с его лица не сходила.

Генерал Немировский быстро взглянул на монарха, но тот лишь усмехнулся ещё шире:

— Пусть, пусть всё выяснят, Димитрий Петрович. Кадеты ваши, эти двое, отменно стреляли, каждый заслужил награды.

— Благодарю вас, ваше императорское величество!

Подполковник Ямпольский быстрым шагом оказался у козел с мишенями, но его опередила ни кто иная, как Ирина Ивановна Шульц. Следом за ней спешил и Константин Сергеевич Аристов, но Ирина Ивановна уже подняла что-то в руке.

— Ваше императорское величество!..

Государь, смеясь, вновь махнул рукой — подойди, мол.

И весь зал, замерев, глядел, как госпожа Шульц твёрдым, уверенным шагом, вбивая каблучки в начищенный паркет, приближалась к всея Великія и Малыя и Бѣлыя Россіи Самодержцу.

— Ваше императорское величество! Эта палочка у меня в руке — опора мишени. Вот держатель. И, что мы видим? — палочка перебита пулей. Кадет седьмой роты Солонов Федор не промахнулся. Он попал. Попал в…

— Случайность! — выпалил красный, как рак, Ямпольский, игнорируя грозно надвигающегося на него и, в прямую противоположность, бледного аки снег Аристова. — Счастливая случайность!..

— Не спорьте, господа, и не ссорьтесь, — благодушно объявил император. — Спросим вот этого бравого кадета. Куда ты стрелял, кадет?

Император Всероссийский глядел прямо на Федю Солонова. И Федор чувствовал, как словно бы душа его отделяется от тела.

— Ваше императорское величество… — услыхал он собственный голос. — Дозвольте… повторить.

— Повторить? — широко улыбнулся государь. — Смел ты, кадет! И в себе уверен! Молодец; люблю таких. Что ж, дерзай! Дайте ему место, господа, пусть покажет, на что способен!

Ирина Ивановна, Константин Сергеевич и вся седьмая рота так и замерли. А дядька Фаддей Лукич сноровисто поставил мишень на место — там, у самой стены.

Федя поднял карабин. Спокойно передёрнул затвор. Последний пятый патрон.

Удивительная, никогда не ощущавшаяся лёгкость разлилась по телу. Пальцы ласково прошлись по металлу, по дереву цевья; приклад сам вложился, вжался в плечо.

Зал замер. Все стояли — и сам государь, и все, кто явился с ним.

Вот он, чёрный кругляш. И вот она, карандашно-тонкая палочка под ним. Что это? — дрожат руки? Нет, так нельзя, Фёдор, так нельзя!

Ствол послушно качнулся вниз; слишком низко!

Пошёл наверх — а вот это уже плохо!

Выдохни! Спокойно! Поймай —

Глаза совсем слезятся, да что ж это такое!

Однако он всё равно поймал мушкой основание чёрного кругляша мишени.

И нажал спуск.

Нажал, больше всего опасаясь услыхать звонкий удар пули в броню.

Но — нет.

Мишень глухо стукнулась о сукно.

Зал затаил дыхание.

Подполковник Аристов с Ириной Ивановной первыми оказались возле сбитого кругляша.

— Опора перебита пулей!..

Голос госпожи Шульц звенел торжеством.

И вот тогда зал взорвался.

Уснула седьмая рота в тот день очень и очень нескоро.

Не уходили из ротной рекреации, раз за разом заставляя Федора повторять всё снова и снова; слушали все, даже капитаны Коссарт с Ромашкевичем, даже Две Мишени; а внимательнее всех, казалось, слушала Ирина Ивановна Шульц.

И Федя рассказывал. На груди у него сиял золотой значок «За отличную стрѣльбу», вручённый самим государем, и другой бы мальчишка раздулся б от гордости, что твоя жаба; а Феде всё казалось, что случилось это совершенно не с ним и никакого значения вообще не имеет. Ему б летать сейчас, аки ангелу Господню, а он и отвечает невпопад, и думает совершенно об ином.

Что тайна подземелий под корпусом так и осталась неразгаданной.

Что тайна временных потоков тоже умрет с ними, ибо кто поверит в подобное?

Что эс-деки и впрямь могут преуспеть в своих замыслах.

Что сестра Вера, как оказалось, попросту врала ему, пусть и «из лучших побуждений», но врала; и что, если она вообще не сможет ничего выяснить?

И потому справный и бравый кадет Солонов Фёдор, только что выигравший стрелковый смотр, да так, что и внукам хватит рассказывать — совершенно об этом не думал.

И даже не мог вспомнить потом, чем всё это закончилось и когда он пошел, наконец, спать.

Санкт-Петербург, 28 октября 1914 года.

По пустой Лиговской улице, тёмной и замершей, быстро шла, почти бежала, молодая женщина в длинном пальто и меховой шапочке. Последние дни октября выдались почти по-зимнему холодными.

Потрясённых до самого основания город погрузился во тьму, фонари остались гореть только на Невском, Литейном да возле Таврического дворца. Здесь же, ближе к окраинам, об освещении никто и не думал; видать, сломалось где-то что-то, а инженера́ толь разбежались, то ли попрятались, а, может, и то и другое вместе.

Холодный и злой ветер дул женщине прямо в лицо, заставляя кутаться в бесформенный шарф, глубже прятать руки в округлую муфту.

Женщина спешила, очень спешила и почти не смотрела по сторонам.

Ветер нёс на неё пыль и гарь, кружились обрывки газет, листовок и афиш — следы прежней мирной жизни. Комики Гольдштейн и Эпштейн, как обычно, зазывали в сад «Буфф». В Мариинском театре, правда, случились изменения репертуара: оперу «Жизнь за царя» сняли, заменив балетом «Лебединое озеро». «Бродячая собака», впрочем, не боялась никого и ничего, объявляя очередной вечер поэзии с Блоком, Гумилевым и Ахматовой…

Женщина лишь плотнее стягивала шарф.

На круглых афишных тумбах поверх всего прочего наляпаны были огромные плакаты Петросовета, отпечатанные аж в два цвета, похоронившие под собой остальное: