— И ждать, пока немчура с «временными» все рельсы разберут? Полноте, господин полковник, да вы ли это? Где лихость, где внезапность, где —

— В нашем попечении — Государь, господа, если вы забыли.

Наступила внезапная тишина, только колеса тут-тут по стыкам, словно кости стучали.

[1] Брусилову

Наступал ноябрь.

А железная дорога от Пскова на Петербург, обычно изрядно загруженная, сейчас словно вымерла. Точно неведомая рука разом отключила семафоры, умертвила телеграф, и заставила попрятаться все живые души. Две Мишени стоял и думал, что достаточно будет пустить навстречу их бронепоезду самый обычный паровоз — и всё. Дорога будет намертво заблокирована. Хорошо бы разжиться в путейских мастерских хоть каким краном на платформе, взять с собой — путь до Юга не близок. И запас рельсов, запас шпал…

Константин Сергеевич вспоминал — только на сей раз уже не Маньчжурию, не Ляоян с Мукденом, но тихий майский вечер в городе Ленинграде (хорошее название, звонкое, если не помнить, в честь кого дадено), и профессора в кресле напротив.

— Мы уходили тогда в полную неизвестность. Жалкая горстка под громким названием — «Добровольческая армия», подумать только! Четыре тысячи, «Армия» численностью чуть больше полнокровного полка! Их них четверть — вольноопределяющиеся, добровольцы из старших гимназистов, юнкера, кадеты!.. мы отступали в степь, а в Ростове оставались, подумать только, пятнадцать тысяч пребывавших «на отдыхе» офицеров, не пожелавших присоединиться к нам!..

— Но почему же?.. — не удержался тогда Две Мишени.

Профессор отвёл взгляд.

— Очень многие сочувствовали большевикам. Полагали, что пришли, дескать, решительные люди, которые наведут порядок. Люди прятались от суровой правды жизни, старались не замечать ничего, что противоречило бы этим глупым надеждам — вот всё каким-то образом устроится, успокоится, образуется… Хотя к тому времени большевики уже успели многое. Но — будем справедливы — ещё не развернулись в полную силу. И люди, уставшие от войны, надеялись и верили, что беда пройдёт стороной.

— А она не прошла…

— Не прошла, Константин Сергеевич. Красные — большевики — взяли Ростов, все его запасы, и боеприпасы, и обмундирование, и вооружение, и медикаменты — всё, что мы, игравшие в благородство идиоты, даже не потрудились уничтожить. Даже золото не вывезли из ростовского банка. Ну, не идиоты ли, Константин Сергеевич, дорогой?

— Вы верили в лучшее, Николай Михайлович.

— Верили… Но оказалось, что ни идеалы наши, ни благородство, ни вера — не нужны России. Россия хотела отнимать и делить. Отнимать и делить. Крестьяне жги усадьбы давным-давно лишившихся земли «бар», хотя дома эти прекрасно послужили бы и новым хозяевам. Словно нечистый, прости меня, Господи, в единый миг ввел в искушение огромный народ… Простите меня, подполковник, годы, горькие, несмотря на материальный комфорт, сделали из меня старого брюзгу, — и профессор махнул рукой. — Но вы меня всё-таки послушайте, послушайте, потому что — я не сомневаюсь, увы, — что и вам выпадет ваш собственных Ледяной поход. Могу лишь молиться, что вы избегнете того, что выпадет на нашу участь…

У нас тоже поход, но пока ещё не Ледяной, мрачно думал Аристов. Нас хоть и не сильно больше, но кадровое офицерство не выбито тремя с половиной годами мировой бойни. Солдаты не устали сидеть в окопах… — стоп. Если они «не устали», то почему же запасники, призванные на сборы, так дружно поднялись? Если рабочие получали неплохое жалованье, то откуда взялись десятки тысяч красногвардейцев? Почему восстал Волынский полк? Почему мятеж так легко охватил балтийских матросов?

Он искал ответы и не находил. Неужто всё настолько плохо в великой Империи, что путь для неё — только один, умереть, истекая кровью, похоронив под своими обломками сотни и сотни тысяч, миллионы жертв грядущей Гражданской войны?..

Холодная броня высасывала тепло. Бронепоезд крался сквозь ночь, не мчался, не летел, а именно крался от станции к станции, и за каждым поворотом их могла ожидать засада.

К тому же, кто бы ни хозяйничал сейчас в столице, он не мог не заметить похищение императора.

Сколько им ещё удастся вот так отступать?

И в какую преграду они упрутся?..

— Ступайте спать, Константин Сергеевич. Ей-Богу, ну что себя так изводить? Вы с вашей командой и так сделали столько, что на всю жизнь хватит. Государя спасли!..

Полковник Яковлев, начальник четвёртой роты александровских кадет.

— Спасибо, Семен Ильич, да только какой уж тут сон!

— Утром нам станцию брать. Я-то вот прикорнул вполглаза, и теперь хоть куда, — Яковлев улыбался, но тоже устало. — Полку свою вам передаю. Поспите. Случится что — нас разбудят, не волнуйтесь. И кадет своих спать гоните. Нам завтра каждый штык потребуется, каждый ствол.

— Думаете, Семен Ильич, встретят нас?

— Наверняка встретят. Германец не дурак. Я-то на его месте и рельсы бы разобрал для верности.

— Вот и я боюсь, что разберут.

— А тогда и придётся Псков брать по всем правилам военного искусства.

— Не приведи Господь! — Две Мишени перекрестился.

— Да уж, «не приведи»… как вспомню Маньчжурию, там же любую фанзу китайскую, где япошки пулемет поставили, приходилось до основания артиллерией сносить, чтобы вперёд продвинуться…

— В крайнем случае поезда придётся бросить и пешим порядком уходить.

— Господь с тобой, Константин Сергеевич! Какое ж «бросить»! У нас ведь немалая часть сокровищ Госбанка в императорском поезде! Всё, что успели спасти!

— Да знаю, знаю, Семен Ильич. Просто рассматриваю все варианты.

— Вариант один, — отрубил Яковлев. — Собирать весь подвижной состав, какой только сможем. Вывозить огнеприпасы, фураж, провиант. Чтобы поездов в нашей команде стало бы не семь, как сейчас, а двадцать семь. Или тридцать семь. Железнодорожная армия!.. Тогда и города сможем брать и даже разобранные рельсы нас не остановят!

— Смело, Семен Ильич.

— Не вы ли, Константин Сергеевич, нам всем твердили о необходимости захвата и удержания инициативы?

— Если в каждом городе к нам будет присоединяться хотя бы по роте…

— Будет, непременно, — убеждённо бросил Яковлев. — Дурман мятежа пройдет. Вспомните пятый год, Константин Сергеевич, московский бунт. И тут справимся. Я вообще полагаю, что дальше Москвы отступать нам не придется. Первопрестольная не подведёт, она останется верна присяге!..

— В пятом-то не слишком осталась…

— Так то ж кучка смутьянов была, — отмахнулся Яковлев. — Двух батальонов на них на всех и хватило.

— Кучка-то она кучка…

— Да и изменилась Москва-то с тех пор! — Семен Ильич словно старался убедить не только Аристова, но и себя самого. — Тогда… оно и впрямь… заводчики иные от жадности голову потеряли, парижских роскошеств возжелав… А теперь-то!.. Рабочие законы, фабричные инспекции…

Две Мишени не стал спорить. Не время сейчас — лучше и впрямь поспать хоть немного. Псков брать придётся, он уже не сомневался. И хорошо, если это окажутся только немцы, а не всё поднявшееся население города.

«Всё не поднимется», думал он, устраиваясь на жёсткой полке, уступленной ему Яковлевым и накрываясь шинелью. «Достаточно будет относительно небольшой части, убеждённой и вооружённой. Там юнкера сопротивлялись неделю. И, опять же, поддержали их, увы, далеко не все офицеры, случившиеся тогда в Москве…»

Никто не хотел. И «ну никто же не мог подумать…»

А надо думать. Надо сразу же думать о самом плохом, что может случиться. Что в людях взыграет наихудшее, что враг рода человеческого поистине соблазнит малых сих. И, увы, надеть ему на шею жернов и утопить окажется, увы, невозможно.

…Всё начиналось донельзя банально, как в массе иных романов: Федор Солонов открыл глаза. Правда, это потребовало от него таких усилий, словно к кажому веку привешен был многопудовый груз (какой вообще-то поднять и вовсе невозможно).