— Сейчас наши товарищи в Москве, Киеве, Варшаве, Нижнем, Казани, Астрахани и иных городах — вплоть до Владивостока! — берут власть в свои руки. И, хотя контрреволюция, хотя старый мир, буржуи и помещики, озверевшее офицерьё ещё наверняка попытаются бросить нам вызов — у них ничего не выйдет. А карающая длань революции будет беспощадна!

Бурные аплодисменты. Долгие, несмолкающие, переходящие в овацию.

Ирина Ивановна хлопала со всеми вместе.

На следующий день и впрямь во всех газетах — которые ничем не отличались друг от друга — появились напечатанный аршинными буквами «Манифест об отречении от престола», причём опубликовали даже фотографии машинописного текста с размашистой подписью «бывшего царя» и каллиграфической — «бывшего министра двора».

А отряд комиссара Жадова, не теряя времени, занимал банки, выставлял охрану, «не допуская разбазаривания и расхищения принадлежащих трудовому народу ценностей». Денежное обращение пока что не отменялось, объявлено было, что «старые деньги» останутся в ходу «пока не появятся новые, социалистические, советские дензнаки». Размен на золото был, само собой, прекращён.

Германские войска и в самом деле, соблюдая порядок, отходили из города. По пусти, в строгом же порядке, проводились das Beschlagnahme — то бишь конфискации содержимого богатых магазинов на центральных улицах, ещё остававшихся неразграбленными.

Из Русско-Азиатского коммерческого банка, что на Екатерининском канале неподалеку от Спаса на Крови, который охранял отряд Жадова, несколько деловитых молодых людей в кожаных куртках и вооружённых до зубов, вынесли изрядную сумму в золотых империалах и полуимпериалах. Вместе с ними явилась и целая делегация германских офицеров, коим эта сумма и была вручена — под роспись.

— Это что ж такое⁈ — не выдержал комиссар под неодобрительное ворчание своих бойцов. — Достояние трудового народа — а вы его немцам⁈ Кайзеру?

— Спокойнее, товарищ Жадов, — хладнокровно отозвался один из молодчиков в кожаной куртке. Был он росл, плечист, взгляд внимательный, цепкий. — Это в порядке интернациональной помощи. Германские товарищи нам очень помогли.

— Вы им контрибуцию платите, что ли? — не мог утихомириться Жадов. Ирина Ивановна положила руку ему на локоть.

— Какую ещё «контрибуцию», товарищ? Сказано же — интернациональная помощь! Благодаря германским добровольцам был свергнут кровавый царский режим!.. А Россия у нас богатая. Золота много, не обеднеем.

— А… — дернулся было Жадов, но Ирина Ивановна внезапно обняла его за плечи, проговорив сладким голоском негромко, но так, чтобы слышали явившиеся за золотом «товарищи»:

— Дорогой, не спорь. Так надо. Для блага революции.

— Верно, комиссар, твоя женщина говорит, — усмехнулся молодчик в коже. — Именно что «так надо». Для блага революции.

Михаил Жадов мрачно молчал.

Немецкие офицеры и сопровождавшие их отбыли восвояси, а комиссар резко повернулся к Ирине Ивановне:

— Товарищ Ирина… — взгляд его вспыхнул радостью.

— Товарищ Михаил! — его не успевшее начаться излияние прервало выразительное постукивание ботика. — Место и время боя надо выбирать с умом, а не бросаться грудью на пулемёты, как вы сейчас. Это же явно люди самого Благоева; тут и впрямь большая политика. Немцы нам помогли. И слава Богу, что можно им дать в зубы сколько-то золотых и они — жадные, алчные типы! — в него вцепятся и уйдут. Когда поймут, как мы их провели, спохватятся, да поздно будет.

Комиссар заметно увял.

— Мне нужно было вас остановить, — уже мягче сказала Ирина Ивановна. — Простите, что пришлось… вот так вот. Но иначе, боюсь, вы бы меня не послушались.

Жадов вздохнул. Потом встряхнулся, сообразив, что на них пялится изрядная часть отряда.

— Ну, чего встали, товарищи пролетарии? — рыкнул он. — Все ячейки богатеев в хранилище уже вскрыты?

Бойцы задвигались, но как-то смущённо.

— Дык, товарищ комиссар… у вас-то лучше всех получалось!

Товарищ комиссар хмыкнул.

— Эх, босота безрукая! Ну как вот с вами мировую революцию вершить?.. Ничего без меня не могут!

— А почему именно без вас, товарищ Михаил?

— Так ведь я, товарищ Ирина, был слесарем. Ну, как «был», и есть, само собой. Слесарь-инструментальщик, высшая категория, Путиловский завод. Вот потому-то я эти ячейки вскрыть могу, а бойцы мои — нет. Они, конечно, хорошие, и за дело революции умрут, не дрогнув, но вот с квалификацией у них не очень, признаю. Не давало им прогнившее самодержавие образования…

— Тогда идёмте, — твёрдо сказала Ирина Ивановна, — опись будем составлять. Чтобы ни одна побрякушка не пропала! Всё должно послужить великому делу освобождения рабочего класса!

Михаил помолчал, потёр переносицу, замялся, словно собираясь с духом.

— Вот поистине, товарищ Ирина, как попы б сказали — сам Бог вас нам послал. И бойцы вас любят, и слушают. И говорите вы всё правильно. И рядом с вами… тоже… ну, стараешься… — он совсем смутился. — Стараешься лучше стать, вот. Вот гляжу на вас, и понимаю — ни одна брошка, ни один камешек даже самый завалящий у вас к рукам не пристанет. Опись составите и будет она самой полной и верной, вернее, небось, чем у самого банка… — он покраснел, совсем замялся, умолк.

Ирина Ивановна улыбнулась.

— Ну, товарищ Михаил, вы преувеличиваете. Можно подумать, вы б эти брошки по карманам рассовывать бы стали!

— Может, и не стал, — не принял шутливый тон комиссар. — А, может, и дёрнул бы нечистый. Как товарищ Благоев говорит — «буржуазные пережитки в сознании». Вдруг да и сунул бы. Правда… правда… — голос его упал до шёпота, — признаюсь… ну… разве чтобы вам подарить…

Последние слова не услыхал никто, кроме самой товарища Шульц.

Ирина Ивановна вздохнула.

— Что? — выдавил комиссар. — Вот, как на духу, признаюсь… как увидел вас, Ирина Ивановна, Христом-Богом клянусь, всё внутри как перевернулось… Об одном мечтаю, честное слово — чтобы слова те ласковые, вы б мне взаправду бы сказали… а не чтоб остановить…

— Товарищ Михаил… Миша… — так же тихо ответила Ирина Ивановна, и в голосе её была самая настоящая, самая искренняя печаль. — Ну сами посудите, как же я возьму что-то, зная, что оно — неправедное? Зачем мне такое? От чистого сердца, честно заработанное — оно ведь совсем другое. Не должно оно быть дорогим, честным должно быть. А побрякушки эти… кровью они политы, кровью да пóтом — к чему они мне?

— Светлый вы человек, Ирина Ивановна, — вздохнул Жадов. — Воистину, вот таким, как вы, новый мир и строить.

— Все вместе будем строить, — решительно сказала Ирина Ивановна. — Без деления на чистых и нечистых, светлых или тёмных. Всем народом навалимся и сдюжим!

— Конечно, сдюжим! — кивнул Жадов. — Вот только… Вот как бы нам…

— Не станем пока говорить об этом, товарищ Михаил. — Пока не станет.

— Пока? — по-детски обрадовался комиссар.

— Да, — кивнула Ирина Ивановна. — Пока. А теперь идёмте, ячейки сами себя не вскроют и ценности сами себя не опишут.

Через день отряд комиссара Жадова оставался всё в той же позиции — охраняя опустевшее здание банка. Сам банк — как и остальные — уже национализировали, первым же декретом нового правительства, Центрального Исполнительного Комитета, бывшие конторские работники на местах не появлялись.

Объявлено было о трудовой повинности «бывших эксплуататорских классов», о введении карточек на продукты питания, «для обеспечения угнетённых рабочих масс хлебом по твёрдым ценам», но при этом, как ни странно, оставлены были в неприкосновенности частные заведения, коим лишь вменили в обязанность отпускать товар прежде всего «в пределах отпущенных по карточкам нормативов», а остальное — «по свободным ценам с уплатой соответствующих налогов».

Ирина Ивановна как раз объясняла бойцам своего — уже своего! — отряда суть «текущего момента», когда от дверей банка послышался какой-то шум, потом раздалось уставное «стой, кто идет!» часового.