— Отвечайте, как вы, офицер и дворянин, из столбовых, как я понимаю, стали служить даже не Временному Собранию, нет! — те-то хотя бы были гласными Государственной Думы, легитимного парламента нашего — но красным, которые, как ни посмотри, есть просто узурпаторы? Или вы тоже внезапно прониклись марксовыми идеалами борьбы за счастье трудового народа? Или что-то ещё? Поделитесь, будьте так добры.

— Мы об этом станем толковать на улице? У полковника Аристова нет более важных дел?

— Вы правы, Иван Михайлович. Дел у меня действительно много. Сева! Будь так добр, братец, отыщи надёжное место, куда товарища красного комбрига пока что спрячем. Хотя… нам в Купянске задерживаться резона нет, имей в виду.

Воротников быстро кивнул и безо всяких церемоний потащил слабо упиравшегося Шубникова куда-то прочь.

— Как бы ни прикончил Сева его, по старой-то памяти! — встревожился Петя Ниткин.

— Не прикончит. Всеволод наш буен только когда знает, что можно, — усмехнулся Две Мишени. — Так, комиссара — к пленным, а ты, братец… — полковник повернулся к водителю.

— А чего думать, вашбродь, — с готовностью ответил тот. — Я тут постоял, покумекал, покуда вы тут балакали. Не надо меня в лагерь, ваше высокоблагородие, господин полковник! Готов служить. Вот только на чём? Броневик-то мой того, покорёжен!

— Как звать тебя, солдат?

— Пахом, ваше высокоблагородие, Пахом Смирнов сын.

Две Мишени что-то быстро написал в полевом блокноте, вырвал листок, протянул механику.

— Вот, держи, фельдфебель Пахом Смирнов. Собери своё и ступай на станцию. Там головным бронепоезд, «Единая Россия». Старшего на нём найдёшь, штабс-капитана Котляревского. Ему записку мою отдашь, он тебе место найдёт. А насчёт броневика не печалься, новый найдём. Ну, ступай, братец. И вот тебе, чтобы было на что махорки прикупить, — Аристов полез в карман, вытащил несколько банкнот, протянул солдату; и, пока тот глазел на деньги, сверху приложил золотой кругляш государева империала.

— Чтобы не думал, что врёт тебе полковник этот, — усмехнулся на прощание.

— Премного благодарен, ваше высокоблагородие!.. А комиссара этого вы, того, к стенке поставьте. Много народу он смутил.

— Разберёмся, — чуть холоднее сказал Аристов. — Не стоит расстрельными приговорами этак легко разбрасываться, братец.

— Виноват, вашбродь! Это я так… с переполоха…

— Ступай, ступай, братец. Да Котляревского найди, не мешкай. Мы тут не задержимся.

Пленных в Купянске взяли много. И, наверное, впервые за всю войну немало красноармейцев сдались сами, как-то буднично и без особых переживаний. Кричали из окон — эй, вашбродь, не стреляйте! Мы выходим! Штыки в землю!

Их разоружали, однако многих, особенно мобилизованных крестьян, попросту отпускали на все четыре стороны. Задерживали рабочих, само собой — балтийских матросов. С востока подходили новые части добровольцев, а Две Мишени, дождавшись, когда бронепозда наберут воду и загрузятся углём, приказал выступать.

От Купянска до Харькова чуть больше сотни вёрст по железной дороге; александровцы готовились к очередному рывку.

Подошедший «номерной» полк 3-ей пехотной дивизии добровольцев принял Купянск и несколько тысяч пленных, александровцы шли дальше.

«Единая Россия» уже была готова, когда Федор, вися на подножке перед самым закрытием броневой двери, вдруг заметил у самого вокзала какую-то суматоху.

— Да куда прёшь, баба глупая⁈

— Куда надо, туда и пру! А ну, лапы убрал свои!..

В окружении нескольких солдат 3-ей дивизии скандалила, размахивая руками, какая-то женщина в простой крестьянской одежде, в тёмном платке, ни дать, ни взять — богомолка из недалёкой Святогорской лавре.

Федор вгляделся — да так и обмер, узнавая.

— Матрёна!!!

Баба в тёмном платке подняла голову.

— Федя! Ой, простите—

Но Федя Солонов уже крикнул вглубь штабного броневагона — «стоп, машина!» — и соскочил наземь.

— Пропустите её! Пропустите! Я её знаю!

Прапорщик-алексеевец с полковым знаком на груди — солдаты и впрямь расступились.

— Вот, вашбродь, рвётся, ну чисто оглашенная!

— Всё в порядке, молодец, хвалю за бдительность! Матрёна Ильинична, скорее сюда давайте!..

Матрёна не заставила просить себя дважды.

Дверь захлопнулась, вкусно чмокнул хорошо смазанный замок.

— Ох, Феденька!.. То есть, простите, господин прапорщик! — расчувствовашаяся Матрёна по-матерински обняла Федю, прижала к себе. — Ох, велик же Господь над нами в милости своей! Сподобил-таки!..

— Да что же, что ж случилось, Матрёна Ильинчна? Откуда вы здесь?

— Долго рассказывать, Феденька. Веди-ка ты меня к барину, к самому Костянтину Сергеевичу! Он же тут где-то, неподалёку?

— Конечно, он же полком нашим командует! Сейчас проведу. Но как же—

— Ох, Федя! И сказать не могу, и не сказать тоже. Беда с барышней моей, с Ириной Ивановной!..

— Да что же случилось⁈ Где, как⁈.. Мы ж про неё ничего и не знали!.. Только что пропала она, у красных оказалась!..

— Потом, Феденька, всё потом! Ох, прости меня, бабу глупую, господин прапорщик, не по-вежеству обращаюсь, всё по старой памяти Феденькой кличу, а какие уж вы теперь Феденька!..

— Зовите, Матрена Ильнична, дорогая!.. За мной, за мной давайте!..

В центральном салоне штабного вагона на них все так и уставились — господа офицеры, бывшие командиры рот в корпусе, теперь возглавлявшие батальоны Александровского государя Александра Третьего собственного полка.

— Матрёна⁈ — узнал её полковник Чернявин.

А Две Мишени, едва её завидев, так просто кинулся к ним.

— Что⁈..

— В чека она, — выдохнула Матрёна, глядя прямо в глаза полковнику. — Забрали давеча; я, как прознала, сразу и кинулась… на последнем эшелоне, что с Харькова уходил сюда… знала, где вы пойдёте!..

Как Матрёна могла знать, где мы пойдём⁈ — мелькнуло у Федора. И, видать, недоумение это явственно отразилось у него на лице, потому что Две Мишени вдруг цепко на него глянул, взял Матрёну под локоть.

— Идёмте, Матрёна Ильинична, потолкуем.

— Да уж потолкуем, барин Костянтин Сергеевич!..

И они скрылись — в узком пенале служебного купе командира.

А Фёдор остался, оказавшись разом под шквалом вопросов других офицеров.

— Откуда она здесь⁈

— Это ж Матрёна, кухарка у Шульц!.. Значит, и Ирина Ивановна где-то рядом!…

— Не знаю, господа, ничего не знаю! — отбивался несчастный Федор. — Сам только её заметил, на вокзале, охрана остановила, а я узнал!..

Бронепоезд тем временем набирал ход, колёса простучали по стрелкам. Пошли по главному харьковскому ходу, оставляя позади купянские огороды и выгоны. Растянувшись ниткой, набирали скорость.

Конечно, лететь вот так, в неизвестность, когда красные запросто могут пустить навстречу паровоз с взрывчаткой — с точки зрения строгой военной науки не очень-то разумное мероприятие; а уж Николаевская академия небось в полном составе бы в обморок пала, аки женское епархиальное училище при виде обнажённой мужской натуры — но сейчас всё решала скорость, и Федор понимал, почему Две Мишени идёт на такой риск.

Харьков — штаб Южного фронта красных. Крупный город, множество заводов, «революционный пролетариат». Узел железных дорог. Захвати его — и в полукольце окажется весь правый фланг красных, примыкающий к Днепру. Дроздовцы меж тем загибали фронт, устремляясь прямо на север, к Воронежу и дальше.

…Перед бронепоездом александровцев старательно пыхтел старенький «О», «овечка», толкая четыре вагона с балластом. Так себе защита, но хоть что-то.

Разумеется, и Федор, и Петя Ниткин просто сгорали от нетерпения — что случилось с Ириной Ивановной? О ней ведь они ничего не слышали с самого переворота — с самого первого переворота, когда власть взяли «Временные» и началась германская интервенция. Две Мишени оставался нем, аки камень, об Ирине Ивановне не вспоминал, так что циничный Лев Бобровский предположил, что они-де «просто поссорились», потому что предложения полковник так и не сделал, они оба по-прежнему оставались бобылями, и Константин Сергеевич, и Ирина Ивановна.