Так прошла весна, у тальминок тоже начались годовые испытания; Лиза с Зиной, как и остальные, сидели за учебниками. Дружба словно остановилась; Федор и Петя каждую свободную минуту пропадали у Ирины Ивановны. Даже розовые конвертики приходить почти перестали; а когда и приходили, то фразы в них сделались сухо-вежливы.

Добрая Зина огорчалась, расстраивалась, но, мягкая по натуре, на Петю совсем не обижалась.

— Они бы сказали, если б могли, — утешала она подругу. — Раз не говорят — значит, слово дали. Честное кадетское. А коль дали — так скорее умрут, не скажут!

— Тогда я умру! От любопытства! И они будут все плакать! А я буду лежать в гробу такая красивая и несчастная!

— Да ты что! — пугалась бедная Зина. — Грех такое говорить! Потерпи немного, скоро всё разрешится, вот увидишь!

И, что называется, как в воду смотрела.

Кадеты собирались в лагеря и даже Две Мишени не мог оставить Федора и Петю в корпусе.

— Нечего вам тут делать, — говорил он им строго, попивая чай из самовара в гостиной Ирины Ивановны, окончательно превратившейся в импровизированный штаб. — Хватит, навоевались; Господь сподобит, не достанет на вашу долю. Мы этим должны заняться, взрослые.

— Но, Константин Сергеевич, Игорь с Юлей…

— Игорь с Юлей нужны, однако под пули они не пойдут! — отрезал подполковник. — Найдётся, кому.

Петя Ниткин надулся, словно у него отобрали все до единого книжки по физике.

— Я хорошо стреляю… — попытался напомнить Федор.

— В тесноте да в темноте меткость на больших дистанциях не требуется.

Кадеты уныло понурились. Феде казалось, что несчастнее их с Петей сейчас и быть никого не может — их оставляли в стороне, не пускали, а ведь они не подвели в прошлый раз, не сплоховали! Не радовали даже хорошие оценки, полученные на испытаниях — у Пети Ниткина все «свыше всяких похвал» и особые мнения комиссий, за исключением, само собой, строевой подготовки и гимнастики. Тут все Федины старания смогли вытянуть бедолагу Петю на простое «хорошо». Что, однако, не помешало ему занять первое место в ротном «списке успехов».

Лиза сменила гнев на милость, последний розовый конвертик содержал нетерпеливые поздравления с окончанием, немножко хвастовства её собственным годовым табелем, и, самое главное — ожидания, что в лагере они смогут видеться чаще, ибо летний «домик» Корабельниковых располагался совсем рядом с практическими полями александровских кадет.

« Обычно, — писала Лиза, — мы туда выѣзжаемъ рѣдко. Незачѣмъ, и такъ на дачѣ живемъ, Петербургъ самъ къ намъ на лѣто прибываетъ. Но мѣсто красивое. Рѣчка рядомъ. Озерцо. И до вашего лагеря рукой подать. Кадетъ отпускаютъ въ увольненія, я знаю. Многіе родственники ихъ спеціально дома на лѣто снимаютъ, чтобы рядомъ быть. Приходите къ намъ, дорогой Ѳедоръ, съ Петей, само собой. Зину я позвала у насъ погостить. Будетъ весело, я обѣщаю. И обѣщаю не кукситься. Я была немножко злюкой, потому что сердилась на тебя нѣсколько, но понимаю, что такъ нехорошо. Приходи же. Обѣщай, что будешь приходить, ну, пожалуйста!»

Это было предложение мира. Прекрасная дама извещала своего рыцаря, что больше не сердится и даже признает известные свои ошибки. Разумеется, галантный кавалер, даже если ему всего двенадцать, не может не отозваться на такое.

Тем более, что он и в самом деле не то, чтобы совсем позабыл о бедной Лизе, но как-то отодвинул её в сторону, место тальминки в его мыслях заняли совсем иные материи.

Федор как раз заканчивал ответ — куда пространнее и теплее, чем его последние письма — когда в комнату вломился Петя. Именно вломился, словно вообразив себя Севкой Воротниковым.

— От Веры сообщения пришло.

« Время акціи точно указать не могу, это держится въ строгомъ секретѣ. Но свѣдѣнія Игоря и Юліи сочтены заслуживающими довѣрія; не знаю, слѣдилъ ли кто-то за ними въ подземельяхъ; пока объ этомъ ничего не слышала, что, однако, еще ни о чёмъ не говоритъ. Но акція можетъ состояться уже въ ближайшіе дни. „Тоннельная группа“ полностью готова и ожидаетъ только рѣшенія партійной верхушки…»

— Значит, пора занимать позиции. В лагере меня пока что подменят Коссарт с Ромашкевичем.

— И, конечно, вы собираетесь устроить засидку на красного зверя в городом одиночестве, не так ли, Константин Сергеевич?

Подполковник вздохнул. Выразительно покосился на Матрёшу, как раз ставившую на стол горячий, с пылу-с жару пирог.

— Как хотите, Ирина Ивановна, голубушка, но второй раз я вас…

— Чепуха! — Ирина Ивановна решительно поднялась. — Идём вместе. Один раз уже получилось, и теперь получится.

— А в тот раз точно получилось?

— Ну мы ведь живы, — невозмутимо сказала она. — Кроме того, что вы собираетесь делать? Поселиться в катакомбах, подобно героям эпопеи о «Кракене», кою так любит наша седьмая рота, уже становящаяся шестой?

— Вы забыли, государыня Ирина Ивановна, что я долго воевал в Туркестане. И что к немирным афганцам хаживать доводилось. Найдётся, чем гостей дорогих встретить.

Вера Солонова больше не присылала сообщений; и никуда больше не выходила, ссылаясь на усталость от экзаменов. Выдержаны они на «отлично», подано прошение о зачислении на медико-биологический факультет Бестужевских высших женских курсов (формально, а реально — в Санкт-Петербургский императорский университет); у эс-деков наступило подозрительное затишье, как и вообще в Империи; даже неугомонные социалисты-революционеры поумерили пыл, отсиживаясь кто где.

Казалось, вот-вот начнётся тихое, мирное лето.

Кадеты выступили в лагерь. Как положено, с полной выкладкой, с боевым оружием, шинелями в скатках, полевыми ранцами и прочим обзаведением. Севка Воротников маршировал, совершенно счастливый — он выдержал, ни одной переэкзаменовки на осень, из кадет не выгнали и на второй год не оставили! А в лагерях, как говорили старшие, кормят даже ещё лучше, чем в корпусе! Отчего ж не радоваться?..

Не печалился и Лев Бобровский. Экзамены он закончил вторым в роте, сразу после Пети Ниткина, и сейчас он, похоже, намеревался-таки показать «этой Нитке», что физика с математикой ещё не всё, что требуется справному кадету.

Костька Нифонтов шагал с ними рядом, но, в отличие от Севки и Льва, казался мрачнее тучи. Он вообще очень изменился после их путешествия в Ленинград 1972 года. Нет, он не болтал, не проронил о случившемся ни слова. Но сделался замкнутым, молчаливым, много читал, частенько заговаривал с солдатами из обслуживавшей корпус роты. Учился так себе, не хорошо и не плохо, год закончил ровно в середине. Ничем не выделялся, кроме молчаливости. Две Мишени несколько раз попытался с ним разговаривать — натыкался на стену глухого молчания и уставное «никак нет» да «не могу знать, ваше высокоблагородие». Отца Кости и впрямь перевели (уже давно) в Волынский полк, семья уже не билась в такой нужде, а Костя с каждой неделе становился всё мрачнее и молчаливее.

И Федор, и Петя держались от Нифонтова подальше. Ирина Ивановна как-то попросила поговорить с ним — Костька только зашипел разъярённым котом:

— Отвали, Солонов. И ты, Ниткин. Не о чем нам разговаривать.

— Так-таки и не о чем?

— Не о чем, — Костя был бледен, кулаки сжаты, ноздри раздувались.

— Чего ты на нас так злишься? Что не оставили тебя в том мире?

— Не твоё дело!

— Как это «не моё»? Мы все в этом вместе, навсегда!

Костик оскалился. Было в его взгляде нечто такое, что заставило бы отступить даже и Севку Воротникова. Потому что случись драка — будет Костька биться вплоть до ногтей и зубов, какое уж тут «в кулаке ничего не держать, лежачего не трогать»!

Не за что было тогда схватываться насмерть, и Федя только пожал плечами.

— Я молчу. И буду молчать, — сквозь зубы процедил Нифонтов. — Только держитесь от меня подальше, вы оба.

Федор и Петя переглянулись. Говорить с Костькой и впрямь было не о чем. Точнее, было, но сам он ни за что не хотел.