Федя Солонов грезил, не то наяву, не то в полусне. И вроде бы не с чего, он поправлялся, рана, хоть и тяжёлая, заживала. Но вот после того, как выяснилось, что сестра милосердия Татиана есть Её императорское высочество великая княжна Татьяна Николаевна, он впал в какое-то оцепенение.

И вроде б не с чего — княжна вернулась к исполнению обязанностей медсестры санитарного поезда, только на Фёдора глядеть теперь избегала и ничего ему не говорила. Не гневалась, нет — то отмалчивалась. А если и бросала взгляд — так грустный, полный печали, но никак не сердитый. А он, Федор, заговорить сам, понятное дело, не осмеливался.

Он так и лежал на узкой койке, покачивавшейся в такт движению поезда, и к нему внезапно стали приходить картины, что он сам считал напрочь стёртыми из памяти…

Петроград, 24–25 октября 1917 года.

Он вновь мальчишка, «младший возраст», седьмая рота, первое отделение. И они — Две Мишени, Ирина Ивановна, Петя Ниткин, Костя Нифонтов и он сам, Федор Солонов — пробираются осенними улицами города, почти неотличимого от Петербурга его реальности. Правда, тут нет немцев, и Временное правительство — а не «Временное собрание» — заседает в Зимнем дворце, а не в Таврическом. В остальном же — похоже, очень похоже.

…Словно он, Федор Солонов, восемнадцати лет от роду, читал и комментировал книгу собственных воспоминаний себя, двенадцатилетнего.

Трое мальчишек в кадетских шинелях, высокий военный и молодая женщина — в устье Литейного проспекта. Сам мост перед ними — никем не охраняется, дальше за спинами, напротив окружного суда — небольшой казачий патруль, казаки неуверенно озираются и, похоже, намерены вот-вот скрыться.

Юнкера Михайловского артиллерийского училища, прибывшие к мосту ранее, позволили себя разоружить. Они не хотели сражаться. Не понимали, за что.

Временное правительство уже обречено, практически весь город за ВРК. Пройдёт совсем немного времени, и «штурм Зимнего дворца» поставит точку. Большинство его защитников успеет расползтись кто куда, с обеих сторон убито будет шесть человек, хотя, обороняй здание хотя бы одна рота александровских кадет, штурмующие умылись бы кровью.

Но здесь нет роты александровцев, нет даже взвода. Есть трое мальчишек, подполковник и учительница русской словесности — против тысяч и тысяч распропагандированных, истово верящих большевикам солдат и балтийских матросов, против апатичных питерских обывателей, презирающих «ничтожного Керенского», хотя они же сами весной готовы были носить его на руках…

Всё это знает восемнадцатилетний Федор Солонов, лежащий в вагоне санитарного поезда. Он же двенадцатилетний просто жмётся поближе к Константину Сергеевичу и Ирине Ивановне, со страхом глядя на горбатый изгиб Литейного моста.

И вот оно, то, что помнилось ему с самого начала — две фигуры, без спешки, но и не особо мешкая, спускающиеся с моста. Один в рабочей тужурке, с усами, другой, куда старше, в поношенном пальто, с перевязанной щекой и в старой кепке.

Две Мишени и Ирина Ивановна напряглись.

Федор Солонов знал, что сейчас произойдёт. Он знал, кто эти двое.

Константин Сергеевич шагнул им наперерез. Усатый телохранитель успел дёрнуться, но это было всё, что он успел. Плоский браунинг в руке подполковника изрыгнул огонь. Две пули в грудь усатого, третья — аккуратно в лоб человека с перевязанной челюстью.

Больше выстрелов не потребовалось.

— В Неву, обоих! — рявкнул подполковник.

И на сей раз видение не оборвалось.

Они все без слов и вопросов кинулись помогать. Даже Костька Нифонтов, даже Ирина Ивановна. Тяжелые тела переваливались через перила, со всплесками падали в тёмную воду, и что было с ними дальше — Федя уже не видел, потому что Две Мишени уже тащил их всех за собой, прочь с моста, прочь с Литейного, налево, на Воскресенскую набережную и ещё дальше.

Если кто-то и слышал выстрелы, то прибежать на них было уже некому.

Город погружался во тьму безвластия, когда каждый за себя и один Господь за всех.

… Остановились, только когда все начали задыхаться. Позади остался целый квартал, устье Воскресенского проспекта[1], они повернули направо.

Здесь, на углу со Шпалерной, вновь свернули налево, по направлению к Смольному. Навстречу торопливо двигалась солдатская колонна, вразброд, без всякого порядка. Проехал броневик; непохоже было, чтобы раздавшися только что выстрелы хоть кого-то взволновали. На подполковника, Ирину Ивановну и кадет никто не обратил внимания.

…Они шли быстро, так быстро, как только могли. Смольный довольно далеко от Литейного, ночь сгустилась, фонари никто не зажигал.

Костя Нифонтов захныкал, что ему страшно, что он голодный и вообще, что происходит? Когда они выберутся отсюда?

— Тихо ты! — прикрикнул Федя. — Нюни подбери! Ты кадет или кто?

— У тебя не спросил! — зло прошипел Костька.

— А ну хватит! — вмешалась Ирина Ивановна. — Костя, нам надо…

— Вам надо, вы и делайте! — обиженно вскрикнул тот.

— И ты будешь делать, — вдруг тихо, но жутко сказал Аристов, надвинувшись на сжавшегося Костю. — А не станешь, помешаешь, щенок — возьму грех на душу, сам порешу!

— Константин Сергеевич! — ужаснулась Ирина Ивановна.

— Вы не помните, чем здесь оно всё закончится? — сухо оборвал её подполковник. — Всё, довольно разговоров, вперёд!

— Куда?.. — несмотря ни на что, проныл Нифонтов.

— В Смольный, куда же ещё, — пожал плечами Две Мишени.

… Бывший институт благородных девиц, само собой, не спал. Здесь горели костры в сквере, стояли броневики, толпились люди с оружием, но особенного порядка не чувствовалось. В здание то и дело вбегали какие-то люди, кто-то требовал на входе мандаты, но на самом деле строгого контроля не существовало. При этом в Смольный тянулись целые вереницы людей, которые, казалось бы, никак не должны были присутствовать в легендарном «штабе революции»: шли рабочие, солдаты, офицеры, юнкера, какие-то гражданские, хватало и женщин[2].

Две Мишени с непроницаемым лицом шёл прямо ко входу, Ирина Ивановна по другую сторону, трое кадет — меж ними.

— Что бы ни случилось, — сквозь зубы цедил Константин Сергеевич, — вы, господа кадеты, чуть что — падайте на пол, старайтесь укрыться за мебелью. Вы ничего не знаете. Попадётесь — ничего не отвечайте, молчите, если профессор Онуфриев прав — нас не удержат здесь никакие стены. Всё понятно? — падайте и лежите!

— Мы тоже можем стрелять! — возмутились дружно Федя Солонов и Петя Ниткин, Костик мрачно отмолчался.

— Можете. Но не будете, — отрезал Две Мишени.

…Они вошли внутрь. Их никто не остановил, вооружённая толпа пребывала в странной, почти дикой экзальтации. Вспыхивали и разносились по этажам самые дикие известия, Федор Солонов-старший знал, что они дикие и не имеют ничего общего с реальностью, Федор Солонов-младший вообще к ним не прислушивался. Его просто трясло.

— Третий этаж… — услыхал он слова Аристова. — Нам нужен третий этаж…

Именно там, в коридоре, они впервые услыхали паническое:

— Товарищ Ульянов пропали! И Эйхе с ним!..

[1] Ныне проспект Чернышевского

[2] По свидетельству Л. Д. Троцкого, в Смольный совершенно свободно проходили «осведомители революции», вплоть до «жён мелких чиновников».

Весть покатилась, словно валун с горы. Кто-то попытался кричать, мол, не разводите панику, кто-то — да откуда вы это взяли; но люди в переходах и на лестницах Смольного замирали, вытягивали шеи, крутили головами; Две Мишени с тройкой кадет и Ириной Ивановной поднимались всё выше.

Профессор Онуфриев говорил — где там что было в точности, никто уже не скажет. Придётся ориентироваться на месте. Но что нужно на третий этаж — это так.

Наверное, только в эту ночь у них могло всё получиться. Вчера тут ещё не успели собраться все, кто должен был собраться. Назавтра охрана Смольного будет существенно усилена, на каждом углу, на каждой лестничной площадке и в каждом коридоре станут требовать «мандаты», но сегодня…