Они повалили на александровцев с отчаянием обречённых; кто-то из них попытался свернуть, скрыться и вдруг упал, потому что откуда-то из-за спин в него ударила короткая очередь.

— Это же… гвардия! — вдруг крикнул кто-то из алесандровцев.

И тотчас вспыхнула пальба им прямо в лица.

Засада!.. Западня, ловушка, капкан!..

Фёдор метнулся к стенам, вскинул винтовку, почти не целях, выстрелил — слишком далеко высунувшийся пулемётчик красных опрокинулся, скатился с баррикады.

Стоять на месте — смерть, и александровцы сделали то единственное, что могли и что умели делать, наверное, лучше всех в Добровольческой армии — они атаковали баррикады, забрасывая их гранатами, лучшие стрелки били во всех, кто пытался подняться, кто высовавался, жадный до того, как пальнуть в «буржуев».

Сзади накатывался вал этих непонятно кого, невесть каких солдат, и Фёдор уже видел — в руках у них не «фёдоровки», даже не «мосинки», а додревние берданки.

За спинами этих маячили сразу два броневика.

Вот атакующие с берданками уже совсем рядом, вот кто-то из александровцев выстрели — однако набегавшие «гвардейцы» (или кто бы это ни был) — вдруг взорвались хриплым «ура!» и кинулись прямо на баррикады, словно и не замечая добровольцев.

Прямо в них грянул нестройный залп, заговорили и пулемёты тех красных, что были позади, что отрезали александровский полк от своих, но атакующих было уже не остановить.

Словно весеннее половодье, они залили огрызающиеся огнём баррикады; замелькали штыки; дикие крики тех, кто сейчас умирал под их ударами.

Нет, и они сами умирали, но не напрасными смертями; вместе с ними на баррикады ворвались александровцы, Севка Воротников полоснул «гочкисом», Бобровский метнул гранату, и вот уже Фёдор Солонов, сбивший очердным снайперским выстрелом бросившегося к умолкнувшему пулемёту красного бойца; они ворвались в здание, сыпались стёкла в витринах, под вывесой «Общество мальцевских заводов», а они уже бежали вверх по ступеням…

— Они прорвались внутрь, Лев Давидович. Гвардейцы изменили.

— Хм, что ж, значит, покончим с ними со всеми. Пока они будут захватывать пустые этажи, думая, что сейчас пленят всё московское че-ка, ха-ха!

— Это вы гениально придумали, товарищ нарком!

…Первым сообразил, что оно всё не так, он, Фёдор. А первым понял, что из этого следует, само собой, Петя Ниткин. И, если б не он, кончилось бы всё это для первой роты более, чем скверно.

— Пусто! Пусто здесь! — заорал в коридор Федор, когда уже третья дверь, им распахнутая, явила лишь пустые кабинеты. Нигда никого, не разбросаны бумаги, никаких следов поспешного (или не очень) бегства.

Нас ждали, обожгла мысль.

— Пе… — начал он было, но Ниткин уже бежал навстречу остальным александровцам, раскинув руки:

— Назад! Назад все! Мины! — вопил он так пронзительно, что слышно было, наверное, аж по всей Лубянке.

Не только первая рота, не только даже первый батальон, весь полк уже знал, что если прапорщик Ниткин что-то говорит — надо не задавать глупых вопросом, навроде «а с чего ты это взял?», а делать, как он говорит.

Первым ринулся обратно Севка Воротнков, заворачивая собой остальных, словно поршень в паровозном цилиндре.

— Вали, братцы, вали!..

Со стороны могло показаться, что александровцы обратились в позорное и паническое бегство, безо всяких видимых причин.

— Прыгай! В окна! — командовали разом и Фёдор, и Петя, и Севка, и мигом присоединившийся к ним Лев.

Александровцы повиновались без колебаний, увлекая за собой других. Здание стремительно пустело; на площади бой уже стихал, красные откатились ближе к Кремлю, наступали сейчас те, что пытались зайти добровольцам в спину.

— Ходу! Ходу! — Севка размахнивал «гочкисом», словно элегантной тростью, Бог весть, как ему это удавалось.

…Они успели отхлынуть от здания, когда оно словно вздохнуло, раздался гулкий «буммм!» и из всех окон потоками рванулись клубы серого дыма. С тяжким треском просела крыша, стены заваливались внутрь, взметнулось облако кирпичной пыли, смешанное с дымом от взрыва, такое густое, что вытянутой руки не разглядишь; добровольцы невольно отступали, вслед за красными втягиваясь в ближние улочки, где вновь вспыхнула яростная стрельба.

— Товариш нарком, подрыв осуществлён! Враг, без сомнения, понёс тяжёлые потери.

— Превосходно, товарищ Лацис! Вокзалы заняты?

— Так точно.

— Подкрепления белых подходят?

— Постоянно.

— Открывайте огонь артиллерией из засад по скоплению вагонов, по идущим составам. Иногда, чтобы разгромить врага, нужно дать ему… ложное ощущение победы. Всё по диалектике, всё по Марксу!

В охватившем Лубянку хаосе сориентироваться было нелегко, но Федор сумел. Собрал вокруг себя первую роту, повёл её прочь от развалин — туда, где надвигались, плюясь очередями, два неуклюжих броневика.

— На крыши! — гаркнул Фёдор. — Петя, гранаты!..

Оба броневика они подорвали, потратив, правда, последние огнеприпасы. Пехота красных скапливалась в узкостях московских улочек, но пятилась, словно набираясь храбости.

Главные силы александровцев остались позади, вперёд вырвалась первая рота Феди Солонова и сколько-то самые дерзких из второй и третьей. Выгнанные на них странные солдаты, которым красные стреляли в спину, деловито вооружались, подхватывая оружие у мёртвых и сноровисто обшаривая неподвижные тела.

…Да, это была гвардия. Молчаливые, с совершенно мёртвыми глазами люди, забывшие, что такое страх или нерешительность. Петя Ниткин аж закрестился, едва столкнувшись взглядами с немолодым уже офицером, с формы которого были с мясом сорваны погоны.

— Кто командует? — громко воззвал вдруг немолодой уже гвардеец, деловито закидывая на плечо винтовку, взятую у погибшего красного бойца.

— Я, прапорщик Солонов, александровский полк, первая Его Величества рота! — Федор сам не знал, как это вырвалось. Ему ли командовать седыми офицерами, капитанами и полковниками гвардии, что по меркам армейским — уже генералы?

Однако немолодой гвардеец только кивнул.

— Рядовой фон Краузе, бывший полковник лейб-гвардии Преображенского полка. Командуйте, господин прапорщик…

Некогда было выяснять, почему полковник-преображенец вдруг объявил себя рядовым.

— Нас отрезали от главных сил. Необходимо восстановить связь. Два броневика мы подорвали, теперь пробиться будет легче…

Гвардеец кивнул.

— Так точно, господин прапорщик. Разрешите выполнять?

— Выполняйте, — сказал Федор, чувствуя, что сходит с ума. — Только… господин полковник, отчего же—

— Нет больше полковника, — преребил фон Краузе. — Был, да весь вышел, господин прапорщик.

И он чётко, словно на плацу, сделал поворот «кру-гом!».

…Красных они оттеснили. Не опрокинули, не погнали, но оттеснили. От Курского вокзала подходили и александровцы, второй батальон, и дроздовцы. Откуда-то издалека доносились взрывы, с юга, от Павелецкого вокзала пробивались корниловцы; а им вслед торопились новые эшелоны и бронепоезда Добровольческой армии.

На подступах к Москве им пришлось несколько задержаться — когда расставленные батареи красных начали накрывать поезда на главном ходу, пришлось останавливаться, и брать артиллеристов «на штык». Пехотное прикрытие у батарей этих, конечно, изначально присутствовало — всё-таки на местах распоряжались кадровые офицеры старой армии — но вот настрой у этого прикрытия изменился очень и очень сильно.

Так бывает. Вроде бы всё хорошо у армии — сражается за народную власть, за свободу, за «землю — крестьянам», а «заводы — рабочим», и числом огромна, и пополнения никто не считает, и офицеры-военспецы стараются, кто за страх, а кто и за совесть, но стараются, и почти уже рухнул прогнивший царский режим, и уже вот-вот Южная революционная армия возьмёт в железное кольцо последнее убежище сбежавшего царя — город Елисаветинск, и вдруг…