Приговор оказался самым суровым.

Экзекуция была назначена в марте, на Конной площади, близ Невы, то есть на месте, где обычно торговали скотом. Лиза собиралась поехать: она хотела хоть издали проститься с несчастным, так жестоко пострадавшим за что?.. за любовь! Но Алексей не позволил. Он и сам сомневался, присутствовать ли на истязании: ему пришлось бы воочию видеть наказание, похожее на расправу с чугуевцами. Но отсутствие его было бы изменою, трусостью, недостойной бывшей дружбы с Сергеем.

Накануне весь день, всю ночь и все утро шел дождь, косо ударяя в стекла окон. Вместе с Алешей собрались брат Саня и Тимофей. Ехать решили верхом, чтобы избежать давки в толпе. А дождь лил не переставая. На мостовых скопились озера. Даль проспектов скрывалась за мокрой завесой. Шинели вмиг отсырели.

Конная площадь, несмотря на ливень, запружена толпой. Насквозь промокшие, озябшие люди стояли в немой неподвижности. Все без исключения — из простонародья. В массе людей промелькнуло лицо Николая...

Кончалась экзекуция какого-то другого, неведомого Алексею преступника. Плотная цепь роты солдат сдерживала натиск толпы. Казнь на помосте затуманена серыми полосами, превращавшимися порою в сплошную стену воды. Доносились отчаянные вопли истязаемого. Они сливались порою в непрерывный вой. Бабы с мокрыми прядями волос, выбившимися из-под платков, плакали тихо и причитали. Мокрое тело осужденного воспринимало удары кнута из-за дождя с удвоенной остротой.

Алексей и спутники давно промокли насквозь. Ливень не унимался; он проникал даже за голенища сапог. Лошади по колено в липкой грязи нервно переступали, дергали головой, вздрагивали мокрою кожей.

Шесть палачей с кнутами в руках вывели на помост новую жертву. Алеша узнал такую знакомую, нескладную фигуру Сергея. В ушах забился мучительно-острый режущий пульс. Голову сжали тиски.

Сергея с оголенной спиной положили плашмя на топчан. Палачи начали экзекуцию — по очереди. Наносили удары. Шесть ударов — и отдых. Вначале осужденный молчал. Потом вскрикнул — один только раз. Но какой был этот крик!.. Алексей услышал в нем такое отчаянье, такую скорбь, и нестерпимую муку, и мольбу о возмездии, что сразу же непроизвольным движением, заткнул уши руками; ему показалось, что кровавые слезы брызнули из глаз и потекли у него по щекам.

Тимофей мрачно посмотрел на Алешу, молча взял его коня под уздцы и повернул по направлению к дому. Сзади понуро ехал брат Саня. Сергей уже не кричал.

Под вечер Тимофей поехал на Конную площадь. Ему сообщили, что несчастный скончался тут же, под кнутом, на помосте.

Стоя у зеркала, Александр Алексеевич надевал свой камергерский мундир. Три года, как он уже носит его. Разумеется, Александр Иванович Тургенев о том постарался. Карамзин говорил, что первое время после возведения в достоинство камергера Плещеев помолодел от удовольствия. Еще бы: мундир оказался к лицу. Да‑а, тогда он воспринимался иначе. А теперь... теперь золото на груди и на обшлагах носить тяжело. И все-таки... упрочение положения... вальяжность, как батюшка Алексей Александрович говорил.

Кто это написал?.. До чего ж злая ирония!.. беспощадная... Ах, да, автор, кажется, Грибоедов. В новой комедии, читанной им не так давно у Крылова...

Соблазнительно было бы Горе уму для чтения вслух приготовить. В гостиных, в будуарах и залах она прозвучала бы — хо-хо! — как снаряд. А с Плещеева содрали бы этот мундир, вытканный золотом. Туда ему и дорога...

Где-то здесь, в бюро, завалялись стихи сего сочинителя. Покойный друг Вася Плавильщиков листок подарил. Кажется, в этом ящике. Вот они. Прости, отечество!

Как будто другой человек их писал.

Какая бездонная меланхолия мысли! Надо было бы эти стихи на музыку положить. Впрочем, автор сам это сделает. Отменный он музыкант.

Да, так, видно, всегда в юные годы. Это о нас. О нашем поколении. Уходящем. Почти ушедшем. Слава и обман. А как эта слава нас возвышала!

Тимофей уже два раза заглядывал в комнату: что это барин разряженный сидит, не уходит, а ведь пора. Напомнить придется.

Ах, черт побери, до чего не хочется ехать! Н‑да... Плещеев стал тяжел на подъем. Из-ба-ло-вал-ся. Допроситься приезда для чтений ныне у него не так-то легко. Per-so-na gra-ta[47]. Даже у Марии Федоровны при дворе можно позволить себе покапризничать. В Эрмитаже два года назад, в двадцать втором, задуман был вечер из живых картин, шарад и «портретов». Исполнялся романс Клементия со словами Изора Флорианова — дурацкий какой псевдоним! — и с музыкой камергера Плещеева, сочиненной для четырех ряженых персонажей, солистов и хора солдат. Слова тоже дурацкие. И музыка тоже дурацкая. На участие в живых картинах камергер Плещеев согласие дал, лишь когда ему представлен был список именитых персон, изображавших жрецов, матерей, бардов, амуров и прочая. И про-ча‑я га-ли-мать‑я. Две копейки цена.

До чего хорошо! Ах, Грибоедов, Грибоедов! как ты талантлив!

— Батюшка, батюшка! давно пора ехать! Мы же опаздываем! — Это пулей влетел в кабинет жизнерадостный «черный жучок» Санечка, юный корнет того же лейб-гвардии Конного... Как на батюшку стал походить!

— Ох, Санечка-Саню, до чего мне не хочется! Но...

Если бы не Александр Иванович Тургенев, еще третьего дня упросивший поехать для чтения, ни за что не принял бы сего приглашения. Подумать только — куда! ку-да?! На Дворцовую набережную, во дворец дщерь-девицы Орловой!.. Фантасмагория! А там — соберутся лица духовного звания. Их сан, изволите видеть, не дозволяет им ни в театрах, ни в концертах, ни в маскарадах бывать. Они лишены, бедняги, черт бы всех их побрал, эстетических наслаждений. И митрополит Серафим и Фотий прибудут. Фотий персоною стал. Скоро Тургенев заставит Плещеева у Обухова моста в дому сумасшедших Адвоката Пателена читать.