Дом был оцеплен жандармами. Но Плещеева, как гражданского, пропустили. Где Тимофей?

Тимофей стоял за углом с двумя оседланными лошадьми. Сам догадался. Где он их раздобыл?.. Оба вскочили в седла и помчались по направлению к Василькову. У развилки на мгновение задержались. Какой дальше дорогой? Где ближе?.. Тимофей предложил баричу избрать проселочный путь — там безопасней, — а сам решил ехать почтовым.

Миновав верст пять или шесть, Алексей увидел мчавшуюся навстречу полуроту черниговцев верхом на конях во главе с молодым офицером. Они поравнялись.

— Поручик Кузьмин?.. Я догадался. Какая удача! На вашей квартире Гебель засел. Муравьевы-Апостолы арестованы.

— Я так и предчувствовал. Ребята, скачи немедля освобождать Сергея Ивановича!

Алексей повернул и с полуротою Кузьмина помчался обратно в Трилесье. На развилке увидел еще одну полуроту черниговцев, торопившуюся тоже в Трилесье, с ними молоденького офицера и, слава богу, своего Тимофея.

Кузьмин в сопровождении Алексея вошел в дом и застал чаепитие.

— Что нам делать? — спросил он у Муравьевых-Апостолов.

Матвей пожал плечами, а Сергей Иванович с улыбкой ответил:

— Освободить нас, конечно...

Подполковник Гебель вскочил и набросился на поручика Кузьмина: как он посмел отлучиться от своей роты, а главное — разговаривать сейчас с арестованными? Потребовал немедленного возвращения в часть.

— Напоминаю, господин подполковник: я в своем доме, а вы только гость. Пьете мой чай и едите мою колбасу. Здесь может распоряжаться только хозяин.

— Поручик Ланг! — крикнул разъярившийся Гебель. — Узнайте, готовы ли лошади, чтобы отвезти арестованных.

Жандармский поручик вскочил и направился к двери. Но в сенях не выпускали его черниговцы Кузьмина. «Этого первого надо убить!» — проворчал старый сержант. Молоденький подпоручик черниговец обнажил свою саблю и бросился на поручика Ланга, но тот успел ретироваться, укрывшись створкою двери. Так они и держали эту дверь с обеих сторон, вырывая ее друг у друга. Алексей, изловчившись, подскочил к жандармскому поручику и ударами приклада по пальцам заставил его выпустить ручку. Тот бросился удирать через кухню по черному ходу.

Гебель расставил в это время в комнате Муравьевых-Апостолов четырех часовых и стал инструктировать их. Но через кухню ворвалось несколько офицеров с ружьями, отобранными у солдат. Один из них с криком: «Ты, варвар, хочешь погубить Муравьевых!» — ткнул штыком Гебеля в грудь. Тот, окровавленный, выбежал из избы. Но во дворе набросились на него три солдата и принялись его штыками колоть. Командир кричал на них, звал на помощь жандармов — напрасно.

Алексей, стремглав спустившись по ступенькам крыльца, подбежал к окнам комнаты, где под караулом находились братья Муравьевы, и прикладом пистолета разбил оконные стекла. Осколком поранил правую руку. Муравьевы-Апостолы один за другим выскочили из окон. Гебелевские постовые не стали задерживать их, наоборот, отдали им свои ружья, невзирая на грозные окрики Ланга. Потасовка стала всеобщей.

Весь в крови, без головного убора, Гебель, вырвавшись из окружения солдат Кузьмина, тоже успел вооружиться ружьем. Замахнувшись прикладом, бросился на Сергея Ивановича. Алексей, выпустив в подполковника единственный заряд своего пистолета, угодил ему в плечо. Тот только встряхнулся, точно собака, укушенная мухой, и, опять подняв ружье, продолжал наступление.

— Живуч, бешеный аред! — послышался голос старика солдата, видно семеновца.

Алеша ударил стволом ружья по правой руке разъяренного Гебеля, и она мигом повисла. Одновременно Сергей Муравьев нанес ему сильную рану штыком. Тот крякнул и выругался. Но не упал.

В этот момент кто-то сзади дернул Алексея за руку: это был Тимофей — он принес ему его офицерскую саблю. Но в ней теперь уже не было надобности: Ланг давно уже скрылся с места побоища, а Гебель, который только что выбил ружье из рук Муравьева-Апостола, повернулся и побежал, весь израненный, по направлению к корчме. За ним бросился Алексей, однако подполковник успел вскочить в порожние крестьянские сани, запряженные парой, и погнал их, управляя одной лишь левой рукой. Казалось, он вот-вот потеряет сознание. За розвальнями по снегу тянулся длинный след крови.

Оседлывали, взнуздывали лошадей: собиралась погоня за Гебелем, но Сергей Иванович ее остановил: «Пусть его!.. теперь он нам не страшен уже».

Алексей обернулся: по проселочной дороге из Василькова на взмыленной лошади прискакал в Трилесье долгожданный Бестужев-Рюмин, возбужденный, весь раскрасневшийся. До чего же он возмужал за истекшее время, после семеновских дел! Он осмотрелся, все понял.

Сергей Иванович улыбнулся, крепко пожал ему руку.

— Ну что ж, Мишенька?.. Возмущение?.. С нами бог.

Так началось восстание Черниговского полка.

Тимофей достал из баульчика офицерский мундир Алексея, и тот опять превратился в военного. Мало было надежд на победу. Но он не мог, не считал себя вправе уклониться от участия в деле восстания.

Так писал Рылеев, томящийся сейчас в Алексеевском равелине Петропавловской крепости.

Никита Муравьев, состоявший под стражей в Москве, получил в заключении письмо от Александрин. Оно было отправлено ею из имения Тагино на второй день после ареста.

ЕГО СИЯТЕЛЬСТВУ МОСКОВСКОМУ ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРУ СВЕТЛЕЙШЕМУ КНЯЗЮ ДМИТРИЮ ВЛАДИМИРОВИЧУ ГОЛИЦЫНУ С ПОКОРНЕЙШЕЙ ПРОСЬБОЙ ВРУЧИТЬ НИКИТЕ МИХАЙЛОВИЧУ МУРАВЬЕВУ

(по-французски)

Дорогой друг Никита.

Было бы бессмысленно, мой милый, скрывать от тебя то отчаянье, которое я испытала вчера.

...Я была бы счастлива видеть тебя хоть минуту. Мое горе столь велико, что в моем сердце нет других чувств. ...Не знаю, как сможет жить моя мама без писем моего брата Захара — это убьет ее. ...тебя я не упрекаю, ведь счастье страдать за того, кого любишь. Я смотрю на твой портрет в кабинете. ...дети мои, это громадное облегчение для меня, они сейчас со мной. Обо мне не беспокойся — я здорова... Благословляю тебя, дорогой, верный мой друг. А. М.

Дорогая матушка,

я падаю ниц к вашим ногам, охваченный чувством самого искреннего раскаяния. Мои глаза раскрылись поздно, но окончательно. Являясь одним из руководителей несчастного общества, я несу всю ответственность за пролитую кровь и за горе такого огромного количества семей. Что касается вас, то я не принял во внимание ни вашей исключительной и незаслуженной любви ко мне, ни ваших несчастий. Поверьте, угрызения совести будут преследовать меня в течение всей жизни. ...Не откажите мне, матушка, в своем материнском благословении. Тысячу и тысячу раз целую ваши руки, дорогая матушка.

Падаю к вашим ногам, орошая их слезами,

ваш недостойный

Никита Муравьев

29 декабря 1825 г.