Стараясь проникнуть в замысловатость ловушки, негодуя на себя самого за то, что вот-вот может вступить в недостойные переговоры, в унизительный торг, Алексей размышлял, размышлял с нечеловеческим напряжением, с головокружительною быстротой. Делал вид, что спокоен. Соображения, неуловимые образы беспорядочным вихрем неслись перед ним. Ему хотелось броситься на Николая, в кровь избить это холеное, красивое, чисто выбритое, безусое, молодое лицо...

— Нет, я не согласен.

Николай вытянулся вперед всем своим тонким атлетическим станом, опершись о стол двумя кулаками, прошипел злобно, сурово:

— А... твой... брат?.. — Алексей не понял его. — Ежели ты откажешься от соглашения, младший твой брат, Плещеев-второй, Александр, будет заключен в отдаленную крепость. Навечно. В плавучую тюрьму. В Соловках. Ты этого хочешь?.. И твой отец... камергер... Вот что я сегодня узнал... Твой отец в юности состоял в заговоре лорда Витворта, Де-Рибаса и Долгорукого, замышлявших покушение на императора Павла. А потом был соучастником злейшего вероломства — убийства императора Павла в Михайловском замке. Эти сведения будут мною проверены. И если они подтвердятся... понимаешь, что твоего отца ожидает?.. Секретная жестокая и позорная смерть. Из-за те-бя.

Это было уже сверх человеческих сил. Все плыло, все качалось в желто-мутном мареве, в полусне. Какой все-таки умный, мерзавец!.. Нашел самое уязвимое место!.. Алексей не в силах был больше бороться. Подавленный, уничтоженный, прошептал:

— Я согласен... Я подпишу. — Шатаясь, еле держась на ногах, направился к выходу. Остановился: — Надо... Надо отпустить на волю еще одного человека. Он ни в чем не виновен. Тимофея Степанова... нашего крепостного. Он выполнял только приказания мои.

Дверей он уже не в силах был отворить. Николай подошел, распахнул обе створки и крикнул Бенкендорфу, чтобы Мантейфель препроводил поручика Плещеева 1‑го в крепость.

Лишь через несколько дней опомнился Алексей после беседы с монархом. И вдруг догадался: Николай просто-напросто страшно боится нового скандала в Европе. Алексей даже вслух рассмеялся. До чего же это смешно!..

После ночного ареста у батюшки на дому 25 января Санечка был сразу посажен в арестантский покой Невской куртины. Его «блошница» была довольно-таки сносной, а беззаботность характера Сани, умевшего с легкостью переносить невзгоды и неприятности жизни, заставила его очень скоро с ней примириться. С такою же легкостью он дал показания Левашову, бия себя в грудь, клялся, что говорит одну чистую правду, признаваясь только лишь в том, в чем уже было нельзя не признаться за наличием множества различных улик и показаний.

Одно угнетало его: одиночество. Он привык общаться с людьми, привык к разговору и шуму. А тут беспросветная тишина была ему невтерпеж. Попытался перестукиваться с соседними узниками, но ничего у него не получилось: азбуки он не знал и никак не мог ее уразуметь. А может быть, учителя способного не оказалось. У него у самого терпения не хватило: попробовал постучать дня три-четыре и бросил.

Некоторым развлечением для него был вызов на заседание Следственного комитета. Здесь он хоть живых людей увидал, правда, в достаточной мере отвратительных. Прежде знал он в лицо только одного Левашова. О Михаиле Павловиче догадался по широкому, как блин, лицу с пуговицей вместо носа. Зато Татищева принял за Чернышева, а Чернышева за Бенкендорфа. Нельзя было не приметить князя Голицына по субтильным манерам и перламутровой табакерке.

Опрос был крайне короткий — галопом: все торопились скорее окончить дела, всем они надоели. Когда он ответил на вопрос Бенкендорфа, раскаивается ли он в принадлежности к Тайному обществу и в буйственном своем поведении 14 декабря, он чистосердечно ответил, что «нет, ничуть не раскаивается», что было встречено всеобщими междометиями: «О!.. Аа!.. Ого!., о‑о, а‑оа!», и каждый что-то себе записал.

Он не думал о будущем. Что ж, смертной казни он, видимо, не заслужил. Ну, сошлют куда-нибудь — в Соловки, в Свеаборг иль Кенигсберг, в Сибирь, на Кавказ... Там везде люди живут. С заключенными удастся общаться. В Соловках побывать, пожалуй, даже забавно. Белые медведи, северное сияние... Когда-то приватной манерой удалось бы все сие повидать?.. А тут даже прогоны казенные... Вот только ежели опять запрут в одиночку едикульку, тогда будет скверно... как сейчас, например...

И в груди заныло от скуки...

Что-то сейчас батюшка делает?.. Писем от него не поступало, но продукты питания доходили... Лимоны прислал. Сразу, за один присест, Саня их подряд, один за другим, проглотил. С детства любил он лимоны. Даже без сахара.

Что-то сейчас делают младшие братья?.. Сестрицы в институте благородных девиц?.. Что-то сейчас Наденька делает?.. Больше года, как он женихается с Наденькой Мещеряковой... Вспоминает ли она несчастного узника или стыдится имя его вслух произнести?

Что-то сейчас делает Алексей?.. Велики ли его прегрешения?.. Как было бы хорошо с ним вдвоем в Соловки или же на Енисей, на Иртыш... Рыбу вместе ловили бы...

Как-то в минуту острой тоски, в сумерки, дверь его отперли. Курносенький часовой, приложив пальцы к губам, сделал знак быстро следовать за собой и повел его чуть не бегом по войлочным половикам коридоров в нижний этаж. Приоткрыл какую-то дверь, втолкнул в нее.

Боже мой, боже мой... Тимофей!.. Исхудавший и постаревший, но все такой же задорный и даже смеющийся. Он рассказал, что недавно его перевели из Васильевской куртины в Кронверкскую, в арестантский покой вместе с Плещеевым 1‑м. Теперь они вместе в одном каземате живут. Тимофей по официалу числится «вестовым» Плещеева 1‑го.

— Ну, покедова не до смеха.

А пришел Тимофей к младшему брату потому, что сумел к конвойным своим приласкаться. Они ребята все добрые, сочувствуют заключенным. Да за Тимофеем, дворовым, да к тому же еще «вестовым», присмотра особого нету. Что-то случилось там, в верховных судилищах... Какая-то перемена...

С этого дня Саня начал жить мечтой о свидании с братом. Получил вдруг посылку — шесть лимонов. Лимоны съел, конечно, в первый же день и чуть не поперхнулся: один был надрезан и под кожуру вложена записка с азбукой перестуков.

И тогда начались деятельные переговоры. Ни шахмат, ни шашек он не любил, но просиживал дни, изобретая систему, как бы научиться по стукам карты сдавать и тасовать, чтобы наладить игру «в три листика» или хотя бы в древнего «дурака». Санечка даже смеялся. Перестукивания он сравнивал с верещаньем сверчка, все-то он тарахтит да цвирикает. Зато пустельговое тарарыканье теперь превращается в слово.

Однажды в дождливый, сумрачный день Плещеев 1‑й был вызван на чрезвычайное собеседование в Зимний дворец. Накануне ему прислали новое обмундирование и сапоги — даже портной приходил приладить мундир. На заседании присутствовали: Сперанский, Бенкендорф, Анна Родионовна и отец, желтый, опухший, очень-очень грустный, тяжело, видимо, больной. Жаль его стало. Императора не было.

Лысый, словно молью тронутый, Сперанский монотонно и беспристрастно, нудным тоном подьячего, без повышений голоса, без ударений, без запятых, негромко огласил короткий документ — распоряжение Алексея нотариусам Лондона выслать ему причитающийся по завещанию некий секретный пакет. Плещеев подписал. Подлинность подписи скрепили: Анна Родионовна, Бенкендорф и Сперанский. Кроме того, Сперанский дал расписку в получении оного письма Анне Родионовне.

Анна Родионовна тоже была вся поникшая. Внимательным взглядом осмотрела Алексея с головы до ног, но даже слова не промолвила.

Потекли нудные, ничем не отмеченные дни. Приходили из дома посылки и краткие деловые записки. Отец сообщал, что будто он здоров — Алексей не верил тому, — передавал приветы от братьев, от сестриц и от Лизы.

Было сообщение о болезни Жуковского и об отъезде его на лечение в Эмс, о том, как события последнего времени расшатали здоровье его.