После устрашающей картины восстания на Сенатской, когда пушки на глазах моих расстреливали ни в чем не повинных горожан, когда ломался лед на Неве и тонули толпы солдат, после семи месяцев мучительного ожидания, как-то решатся судьбы моих сыновей и любимых родных, близких друзей, я удалился в тот год в тишину. В тишину деревни, дабы в родовой усадьбе Чернь, в спокойствии сельской природы, найти наконец отдохновение. Но увы, отдохновения я и здесь не нашел. Лишь только я прибыл, воспоминания, как зыбкие тени, обступили меня и стали терзать мое сердце грустью и тоской небывалой. Воспоминания, воспоминания! Лучше, если б их не было! Как сказал Гёте в «Посвящении» к «Фаусту»:

«Настоящее мне кажется отодвинувшимся в отдаленность, а что прошло, становится реальной действительностью».

Когда однажды поздним вечером после длительной паузы молчания с робостью подошел я и сел к нашим стареньким клавикордам, знаете ли, что полилось из-под моих дрожащих рук?.. Моя музыка — мой романс на стихи, которые рождены были Жуковским в столице, стихи о пребывании нашем в Черни́, о счастливейших днях, о годах, проведенных вместе в этой смиренной обители:

Звуки клавикордов лились и лились... тише дыханья прильнувшей к листьям прохлады... Здесь, бок о бок со мною милый друг мой Жуковский пережил первые неземные восторги первой и вечной любви, затаившейся в сердце его до последних дней жизни. Вещими мне показались его слова о душе:

И с тех пор каждое утро, днем, вечером в старой усадьбе, под сумраком дубравной тишины, обступают меня милые призраки, поют вместе со мной:

7 февраля

Это письмо, дорогой Алексей Николаевич, тяжело мне дается. Пишу его с перерывами. Но бодрит меня непонятная сила и заставляет продолжать свои излияния.

Старший мой сын Алексей в 1836 году из Курляндского уланского полка был уволен в отставку и отпущен с обязательством безвыездно проживать в Орловской губернии. Здесь, в усадьбе моей, в 1842 году он и угас.

Два сына моих, два члена Тайного общества, в Сибирь не были сосланы, и это я воспринимаю как чудо. Однако их силы телесные, а первенствующе духовные, в корне оказались подорванными из-за событий 14 декабря. Участь их — не что иное, как эштафет, некогда посланный мною самим. И прогоны мною были уплачены до конца. То, что я, непослушник и неугомон, воспитанный на трудах Гольбаха и Гельвеция, Фонвизина, Радищева и Новикова, понимал и сочувствовал благородным воззрениям своих сыновей — это понятно. И я не раскаиваюсь. Наоборот: чем более я размышляю о горестях и напастях этих моих двух благородных безумцев, а также о горестях и напастях, постигших меня, тем крепче становится дух мой, тем выше вздымается грудь — а мысли о юных героях памятного декабря возвращают мне силы для жизни. И я уже не боюсь встреч с толпою знакомых видений, не боюсь, что страшные милые призраки опять обступят меня. Да, были в жизни моей и слабости, и колебания, были уступки, вполне присущие живому человеку: Homo sum et nihil humanum, как сказал Публий Теренций, вольноотпущенный раб древнего Рима. Но в бытии моем ничего недостойного не было. Не было и того, чего я мог бы стыдиться.

Опять бросаю перо, ибо мысли мешаются, переплетаются, путаются...

15 февраля

Итак, я один, Алексей Николаевич, около меня, кроме Тимошки, нет ни единой близкой души. Последние годы омрачены полнейшим вокруг меня одиночеством — я пережил всех. Всех родных, всех сынов, всех друзей. Друг отрочества моего Василий Васильевич Пассек, вернувшись из ссылки, вскорости умер в Москве, в начале 1831 года. Умер благородною, самоотверженной смертью, на боевом посту, изыскивая способы для борьбы с эпидемией холеры, — сам пал жертвой сей страшной болезни. Из многочисленного потомства его (18 детей) двое лучших сынов тоже скончались: генерал Диомид убит на Кавказе, нет и Вадима, бывшего членом Союза Благоденствия. Его вы, кажется, знали, — он тесно дружил с Герценом в молодые годы его. За границей, в разлуке со мной, десять лет назад умер Жуковский.

Из числа четверых сыновей, трех дочерей скончались все, кроме единой, любимейшей... Мария Александровна Дорохова... Несчастнейшее и благороднейшее существо! Покойный супруг ее Рувим Дорохов, сын прославленного генерала, был дважды разжалован в солдаты и пал в битве с чеченцами на Кавказе.

Я зажился, Алексей Николаевич, я слишком долго живу. Поэтому вижу и наблюдаю: все, что в искусстве доброго я сотворил, все прахом пошло. В театре, к примеру. «Новая декламация», о которой еще Пушкин мечтал, нашла пристанище в школе, возглавленной Щепкиным, дале — Мочаловым. А ведь я-то задолго до их появления уже проложил для них первые, слабые стежки-дорожки, читая в обширных собраниях пьесы, комедии, а позднее даже стихи молодого поэта Виктора Гюго в манере совершенно иной чем было принято в наши дни любителями каратыгинской декламации. И называли меня тогда иронически «шептуном». За простоту, для них непривычную.

Весь Петербург распевал песню мою, сочиненную для комедии Ябеды, а композитор остался в безвестности. Так же с музыкой для кантаты Певец в стане русских воинов: автором ее почитают славного хормейстера Бортнянского, обработавшего ее для капеллы, а обо мне даже не слышали. Многие-многие композиторы повторяли музыкальные ходы и интонации, впервые примененные мною в романсах и операх (напечатанных даже). Сам Глинка великий, учившийся в пансионе вместе с тремя сыновьями моими, в юные годы свои следовал по тропинке, проложенной мною (вспомните Элегию его Не искушай и сравните с романсом моим Узник к мотыльку...) Несколько опер моих исполнялось с успехом в Петербурге, в Москве. Однако имя мое уже при жизни моей покрылось забвением. Теперь-то мне все равно. И не такие как я, позабыты. Кто помнит Николая Александровича Львова, к примеру? А ведь Вы знаете, как много всякого великолепного он сотворил! А Безбородко? Тоже почти позабыт. В памяти нынешнего поколения почти не сохранился даже Карамзин. Что же сказать тогда о скромных моих сыновьях и других достойных ратников за свободу?..

В духовной своей я завещаю одну древнюю вещь: деревянную пятнадцатого века статую святой Цецилии, покровительницы музыки, купленную некогда графом Безбородко в пансионе аббата Николь и подаренную впоследствии мне. Я завещаю ее тому грядущему чудаку, который вспомнит когда-нибудь обо мне, о людях, меня окружавших, и помянет нас добрым словечком. Но это больше для смеха, — я ведь всю жизнь был шутником. А по-серьезному я теперь утешаюсь словами Вашей студенческой песни:

(Письмо не окончено, не подписано, не отослано: 10 марта 1862 года Александр Алексеевич Плещеев скончался)