Вяземский больше двух недель, оказывается, жил в Петербурге, нигде не показываясь. Плещеев встретил его случайно на Невском.

Князь Петр Андреевич был желчен, зол и подавлен одновременно. Говорил о «лютой перемене» в бывшем тесном круге своем:

— Братья Тургеневы за границей. Вероятно, надолго. Если не навсегда. Потеряны для отечества. Пушкин в ссылке, вернется ли когда — бог весть!.. Карамзин одной ногой в гробу. Батюшков — в сумасшедшем доме. А Жуковский... Жуковский — гм... при дворе. Для меня он потерян. Подобно Батюшкову, отделен чертою. Для меня не существует. Скоро также не будет существовать — то есть жить — Карамзин.

Здоровье Карамзина было и в самом деле очень-очень плохое: врачи определили чахотку, советовали ехать в Италию. Он послал письмо государю с просьбою определить его во Флоренцию агентом посольства, где, как он слышал, открывается вакансия. Тот ответил ему, что вакансии нет, но российскому историографу весной будет снаряжен фрегат, дабы жить в Италии свободно и заниматься прямым своим делом. Император заметно начал проявлять любезности и ухаживать за сохранившимися представителями русского дворянства и за немногими оставшимися литераторами.

Перспектива поездки в Италию подбодрила Карамзина. Он начал вставать, писать письма, изредка принимать у себя близких людей. Вяземский впервые навестил его вместе с Плещеевым. Николай Михайлович при своих неполных шестидесяти годах стал дряхлым, хилым стариком.

— Любезнейший князь, — встретил он Вяземского, — сколь я обрадовался, что бурная туча не коснулась до вас ни кровью, ни малейшим движением воздуха. Только, ради бога и ради дружбы нашей, не вступайтесь в разговорах приватных за несчастных преступников!.. У вас жена, дети, ближние, друзья, ум, талант, состояние, хорошее имя: есть что беречь.

— Хорошее имя? — с горькой иронией усмехнулся Вяземский. — Я добровольно опальный. Отсиживаюсь в Остафьеве, бываю изредка в Москве. Сам с себя рывком содрал мундир, теперь отставной камер-юнкер, князь Петр Андреев сын Вяземский и более ни-че-го. Неудавшийся «переплавщик конституции» для монарха. Мое «хорошее имя» — имя поэта возмутительных стихотворений: Негодование, Петербург и других. Имя — есть: человека независимого, заклейменного Растопчиным на всю жизнь как «якобинец». Я любил и люблю чистую свободу, как и должно. Вот и Пушкин такой же. Наши безумцы-головорезы, политические сектаторы это прочувствовали и, будучи приятелями нашими, не нашли в нас соумышленников. Мы не борцы политические, потому и не были членами политического общества. В этом наша слабость и сила. Сила в том, что мы еще пригодимся. А отсутствие в списках имени моего объясняется просто: я был осторожнее остальных.

— Святостью исторических предпосылок, прообразов и преданий перевороты исключены, — заговорил опять Карамзин, но чувствовалось, каждое слово ему давалось с трудом. — В государственном порядке всякая насильственная новость есть зло, к которому надо прибегать лишь по необходимости. Кто дерзает поднять оружие на настоящее, на верное зло ради будущего неверного блага, тот — злодей.

Плещеев передернулся: вспомнил Алешу и Саню. Однако можно ли было сейчас вступать в спор с Карамзиным?

— Преступно разрушать существующее и жертвовать настоящим, — продолжал Карамзин, постепенно разгорячаясь. — Время возьмет свое, и новая жизнь начнется, увы, на развалинах. Но это дело исцеляющего и воссоздающего времени, а не наше.

Карамзин снова закашлялся, и Екатерина Андреевна потребовала прекратить разговор. Он послушался, лег в постель. Спросил у Плещеева, как его сыновья, порадовался, что уцелели, — теперь ведь все молодые люди замешаны в заговоре, жалел Никиту, которого всегда любил, уважал, несмотря на разные взгляды. И, кроме того, он все-таки сын его покойного друга...

Но тут Екатерина Андреевна опять прервала больного супруга и вежливо выпроводила гостей в столовую чай пить.

Как выяснилось, за столом, князь Петр Андреевич был в роковой день 14‑го в Петербурге и пошел было на площадь, но, услышав перестрелку, повернул обратно — он тоже был принципиальным врагом насильственных мер.

— Когда мы воображаем русский мятеж, то только вооруженный топором, воспаляемый пьянством и грабежом. То есть чернью, разбивающей кабаки. Но вдруг пришлось увидеть мятеж, положивший намерение достигнуть цели твердостью и упорством. И в ком же видим мятежников?.. В просвещенных свободолюбцах, решивших просто и естественно свергнуть иго, которое сделалось уже нестерпимым. Но эти просвещенные головорезы окровавили дело российской свободности, как французские тигры окровавили некогда свое дело свободы. Последствия будут ужасны. Неужели все разрушится, все рассыплется бисером по белому свету? И виной тому нетерпеливые головы, молодые пламенные, молокососы и кровопийцы, с их молитвами, вооруженными топорами.

— Однако, князь, вы клевещете на себя, — сказала мягко улыбаясь, Екатерина Андреевна. — Мне известно, что поздно вечером четырнадцатого, после разгрома восстания, вы посетили одного из этих кровопийцев и предложили ему помощь свою.

Вяземский явно смутился. Он в самом деле виделся с Пущиным и взял у него запертый портфель с наиболее ценными, порочащими его документами, со стихотворениями Пушкина, Дельвига, Рылеева; с конституцией Никиты. Дал слово сохранить этот портфель впредь до освобождения Пущина.

— Какой же ты, князь, молодец! — Плещеев даже вспыхнул от радости. — Как благородно ты чувствуешь! Берешь участие в друзьях, стоишь грудью за них и не отходишь в несчастье от тех, которых в счастии любил!

— Не знаю. Я в глазах правительства отчаянный крамольник, друг многих заключенных, — и вдруг теперь, на первом суде, выиграл тяжбу решительно. Что будет дальше — посмотрим.

Поздно вечером, вернувшись домой, Плещеев один, в полумраке, сел к фортепиано. Стал наигрывать любимые страницы Девятой симфонии. Но сегодня они не звучали, а как-то гасли в пространстве. С горечью начал думать о друзьях и о близких. Кто же остался?

Вася Плавильщиков. Нет его больше.

Жуковский. Милый Жуковский!.. Чувствительнейший гуманист с хрустальною мечтою. Небесная душа, добрый, добрый, во всем неземной, близоруко считает, что для не верного возможного блага никто не вправе жертвовать настоящим.

В противоречиях запутался Вяземский... Вот кто поистине настоящий фрондер. От берега к берегу волны его прибивают, он все еще бродит, кипит... Хотя давно пора пришла откипеть — тридцать три года! Это еще сыновьям Плещеева позволительно.

Карамзин. Умирающий Карамзин с его былою гордою верой в правоту своего излюбленного изречения: «Мне гадки лакеи и низкие честолюбцы... Не требую ни конституции, ни представителей, но по чувствам остаюсь республиканцем и притом верным подданным царя русского. Вот противоречие, но только мнимое».

Два сына. Два сына отечества. В чем их вина? Сыны отечества мечтали о конституции. Ждали ее, просили ее. Разочаровавшись, отправились требовать. На площади думали взять ее, вырвать, отвоевать. Алексанечка на Сенатской жертвовал всем своим настоящим неверному, ничем не обеспеченному миражу свободы народной... Окончилось крахом. Однако принципы монархии тоже не торжествуют: уродство ее, несостоятельность налицо.

Что-то вот опять Алексей замолчал. Давно уже нет из Воронежа писем...

Местопребыванием поручика Алексея Плещеева интересовалось начальство, как военное, так и гражданское. При этом начальство самое высшее. Вплоть до императора Николая.

СЕКРЕТНО

Министерство Военное