Жуковский продолжал писать. И передавал другу новые строфы.

Сгущались потемки, еле слышно звучала гитара; два приглушенных голоса пели песнь о вечной любви.

Все бросили карты, отложили альбомы и слушали.

У двери стоял Алексей. Когда романс был окончен и все продолжали молчать, он робко подошел к Екатерине Ивановне, тихонько поздравил ее, поцеловал ее руку.

— Ты не мог раньше прийти? — гневным шепотом спросил его отец.

 — Простите, батюшка, нет... Я не мог... видит бог... Вот, взгляните.

И он подал Плещееву сложенный лист бумаги. Тот прочел, побледнел. Передал листок Жуковскому. Жуковский вмиг встрепенулся:

— Прочти вслух, Александр.

— Нет, пусть уж лучше Лёлик сам... Читай, Алексей.

Тот покорно взял лист бумаги, отошел, преодолевая волнение, встал в дверях стеклянной террасы и тихим голосом, без пафоса, без надрыва, крайне просто начал читать:

Казалось, в воздухе натянулась тугая струна и, вибрируя, сопровождала отзвуком каждое слово.

Свежий воздух, весенней прохладой вливаясь в гостиную, словно дышал... Только один раз дрогнул голос Алеши и юношески зазвенел:

А голос продолжал звенеть, звенеть, и вместе с ним звенела струна, вибрирующая в эфире...

Александрин сидела, взволнованная, напряженная.

Все поняли, чьи это стихи.

— Вот о чем мы толковали, — шепотом сказал Федик Вадковский, — вот, Никита, о чем мы мечтаем. О великой слиянности искусства с благородством общественной мысли.

— Увы, это доступно лишь гению.

Крепостное ярмо близкого друга стало больным вопросом в жизни Алеши.

За последние месяцы Сергей заходил к Плещеевым только раз, и то на минутку — принес томик Плутарха, обменяв еще на два новых тома. Говорил, что читает много, книги ему достают. Но кто доставляет?.. Он не ответил.

Алексей увидел однажды, проходя мимо окошка Сергея, что в его комнатушке промелькнуло светлое женское платье. Кто же мог это быть?.. Из женской челяди у Гернгросса в доме среди прислужниц только стряпуха да камеристка, обе преклонного возраста, как Тимофей разузнал. Значит, книгами Сергея снабжает дочка барона? И, конечно, от родителей втайне...

Удалось Феде через старшего брата прослышать, что где-то и кем-то пишется Зеленая книга, нечто вроде устава для нового общества, общества значительно обширнее, чем «Зеленая лампа», хотя в чем-то ощущалась преемственность. Новое общество именовалось «Союз Благоденствия», то есть союз, созданный ради благоденствия родины. Он разделялся будто бы на три управы: в Петербурге, в Москве и на Украине, в захолустном городе, куда был переведен не так давно Пестель. Однако члены Союза Благоденствия упорно молчали. Даже Лунин.

Лунин появился у батюшки всего только раз. Признался, что скоро начнет литографировать ноты — покупает небольшой станок за триста рублей, к сожалению, замысловатый и неудобный. Но нету другого. А для размножения рукописей все же пригоден.

Принес Плещееву в день рождения эффектный подарок — ящик бесценного наборного дерева с двумя дуэльными пистолетами. На верхних гранях у каждого золотом была выведена фамилия мастера: «Кухенрейтер», и Лунин сказал, что Кухенрейтера он предпочитает модному в последнее время Лепажу.

Отделка пистолетов была филигранной, изумительной по изяществу и простоте. Перламутр сочетался со слоновою костью. Рукоятка выточена соответственно изгибам ладони, — пистолет лежал в руке удобно и неприметно. В крышке ларца несколько маленьких ящиков для пороха, шомпола, дроби и ядер.

Плещеевы любовались подарком. Лунин взвел курок одного пистолета, мгновенно насыпал порох на полку и неожиданно, не прицеливаясь, выстрелил в висевший на стене вычерченный Алексеем план Петербурга.

— Мишель, что ты делаешь?! — воскликнул Плещеев. — Ты мои обои испортил!

— Зато посмотри, куда я попал.

Пуля засела в уголке маленького прямоугольника, обозначавшего на плане Зимний дворец.

— Да ведь в этом углу как раз тронный зал императора!

— Так было задумано.

Тут раздался еще один выстрел, и вторая пуля угодила в то же самое место, вдавив первую еще глубже в обои и стену. Это стрелял Алексей.

— Ну вот еще один молодец! — воскликнул Плещеев и засмеялся. — Выходит, я не зря в нашей Черни́ тир построил и сыновей стрельбе обучал. Но довольно! Говорят вам, довольно! Прекратите! И без того сейчас полицейские, не дай бог, придут.

Прощаясь, Лунин посмотрел на висевший над диваном кинжал.

Под вечер Плещеевых опять Сергей навестил и на этот раз не торопился. Посмотрел на простреленный план, усмехнулся. Вспомнил, как вдвоем с Алексеем они стреляли со стен Кремля во французов.

Алеша, когда они остались вдвоем, прямо спросил, что за женщина навещает каморку Сергея. Тот смутился. Начал отнекиваться. Но все же в конце концов принужден был признаться. Да, они с дочкой барона давно уже дружат. Что ей понравилось в нем — он, ей-богу, не знает. Читают книги и совместно их обсуждают. Она с интересом рассматривает его чертежи для изделий из камня, высказывает дельные замечания, следит за работой. Он нежно ее полюбил. Одно несчастье: родители хотят поскорее выдать Сонюшку замуж, тем самым сбыть с рук. Подыскивают богатого жениха. Двум она уже отказала. Как сложится дальше судьба — неизвестно. Когда она покинет их дом, он не представляет жизни своей без нее. И без того тяжко в неволе. Точно в тюрьме.

Алеша ума не мог приложить, чем бы утешить Сергея. Сказал, что в жизни нет таких положений, из которых нельзя бы было найти достойного выхода. Обещался подумать, что-нибудь предпринять... Но в глубине души не верил в возможность какого бы то ни было выхода.

В Петербург вернулся наконец и Жуковский. Поселился, как было договорено, в новой квартире доброго друга, у Кашина моста. Жизнь в доме сразу закипела горячим ключом. По субботам стали собираться близкие и друзья. Так положено было начало литературным «субботам» Жуковского.

В среде петербургских друзей Жуковский почувствовал себя снова счастливым — он обрел общение с людьми, близкими миру поэзии, окунулся в излюбленный мир.

Два друга вместе с Тургеневым, с Пушкиным навещали Карамзина в Царском Селе. Жуковский очень любил и ценил эти встречи. Собирались за круглым столом. Екатерина Андреевна разливала чай, Карамзин садился чуть поодаль в свое удобное, низкое кресло и, улыбаясь, слушал возбужденные речи гостей.