И, расцеловав их, отправил обратно, проводив до угла. Толпа кричала им вслед: «Ура, ура, ребятки! Браво, кадеты! Ура!»

Александр Алексеевич и Лиза в эти часы въезжали в Петербург по Московскому тракту.

Что тут случилось?.. Почему такая непривычная тишина?.. пустота?.. Люди, обычно сновавшие в это время по улицам, по переулкам, словно все вымерли... Уж не холера ли?.. Или скончался кто из царской фамилии? Не умершего ли императора привезли хоронить?.. Или... или... сердце захолонуло... Неужели — междуцарствие... и грянули... грянули беспорядицы... смута... сполошка... А вдруг — ре-во-лю-ци‑я?.. Боже ты мой!.. В голове Плещеева застучало множество, множество молотков...

Он вылез из санок, зашел в ближайшую лавочку — она была заперта. На соседней тоже замок. Сторож лаконично ответил: у Сената собрались войска. Стреляют.

Не заезжая домой, погнал к Сенной. Повернули на Садовую, на Гороховую, прямым путем — к Адмиралтейству. На Морской Плещееву с Лизой пришлось выйти и пробираться сквозь толпу пешими. Хотя и дул резкий ветер, в дорожном тулупе было тяжело и жарко идти. Народ вокруг волновался. Передавали новости из уст в уста. Все напряженно вглядывались в сторону Адмиралтейства и собора Исаакия. Ничего не было видно, но оттуда доносился равномерный гул толпы, похожий на морской прибой, то разрастаясь, то ненадолго стихая... Резкие выкрики, юношеские звонкие голоса... Сочувствие населения было явно на стороне восставшего войска. Лиза сразу потерялась в толпе. Плещеев прислушивался к разговорам. Волнение, восторг, торжество им овладело. Мимо пробежал полувзвод моряков по направлению к площади с обнаженными тесаками. Толпа расступилась, их пропуская. «На подмогу, на подмогу идут...» — заговорили вокруг. Послышались крики «ура». Женщины плакали. Радость, безудержная радость поднималась откуда-то... Ветер переменился, повеял теплым, весенним, нежным порывом. Как будто дыхание ландышей коснулось щеки, и Плещееву показалось, что его кто-то целует. Он воспрянул. И, задыхаясь, помимо воли, помимо желания, начал вдруг петь. Петь внутри, без единого звука... что-то... что-то крайне необходимое... сам не понимал: что́, что́ это он пел?

Невидимый оркестр ему отвечал. Почему-то хор загремел. Звучание гимна и этот оркестр казались столь явными, что пришлось оглянуться — нет ли вблизи в каком-нибудь доме в самом деле оркестра?.. Нет, все окна закрыты. Дворник посмотрел на него с удивлением: «Вам, сударь, кого?» Ах, значит, вся эта симфония ему только мерещится?..

Однако звучание все разрасталось. Да, то была музыка — гимн, прославляющий жизнь. И он казался каким-то очень знакомым... Ба! да ведь это — Девятая!.. как он сразу ее не узнал? Вот что звучало в нем, в сердце его!

Симфония К Радости!, то есть и К Свободе! Гимн торжества раскрепощенного человечества. Но они играют без капельмейстера?.. «Да, без капельмейстера», — ответил как будто чей-то голос сзади его. Однако сзади не было никого — показалось.

Звучание оркестра разворачивалось в музыкальное полотно такого богатства и блеска, такой сотканной из воздуха свежести, что от стремительного бега его инструментов захватывало дух...

Справа послышались крики. Он увидел чиновника в мундире, без шляпы, измаранного грязью, влекомого группою лавочников, дворовых. По лицу его стекала кровь... Рядом что-то грозно кричали. Мастеровые и разночинцы угрожали ему. Пробежал говорок: «Шпион... шпион... царский шпик». Его уволокли. Женщины возбужденно, гневно обсуждали событие.

И опять грянул хор — женские голоса. Но постепенно этот хор стал уходить куда-то вперед. Теперь он звучит в суровой дымчатой отдаленности. Плещеев пошел быстрее вслед за музыкой, почти побежал. Только бы от нее не отстать!.. Оркестр стихал, удаляясь. Плещеева пропускали, перед ним расступались — так властно и строго было лицо и весь его облик.

Он спотыкался. Кровь шумела в ушах. Сердце стучало. Наконец-то!.. Он догнал, догнал и хор и оркестр. Какая красота!.. Какая неукротимая энергия молодости!..

Послышался близкий залп множества ружей. Стреляют? Ах, да! Кто, кто стреляет?.. чужие?.. или — свои?.. Он-то знал, кто такие эти «свои». Вокруг заговорили: «Гренадеры отстреливаются... Их от Сената теснят...» Он понял, что гренадеры — свои. И вдруг почувствовал единство с этой толпой, с этим народом, с простолюдинами, мастеровыми, разночинцами, лавочниками... Этого ранее он не ощущал. Но сейчас, сейчас понял вдруг, что же, что именно их объединяет. Любовь. Любовь к отчизне. К людям ее, к свободе, к вольности, братству. Вот он, воочию воплотившийся в жизнь лозунг юности, лозунг великой революции, чуть ли не с молоком впитанный с детства: Liberte, Egalite, Fraternite. И пустяки, предрассудок, что эти слова звучат по-французски, их смысл, святой смысл — Свобода, Равенство, Братство. Он понятен и дорог для каждого человека, каждой нации, на всем необъятном шаре земном.

— Батюшка! — вдруг послышался рядом радостный возглас младшего сына.

Это был Гриша. Сразу пришло отрезвление. Плещеев почувствовал вдруг, что стоит на земле, на мостовой, вблизи Адмиралтейства, на углу, у дома Лобанова-Ростовского, министра юстиции.

— Гришутка! Что ты здесь делаешь?.. Немедленно уходи. Тут опасно. Стреляют.

— И вам, батюшка, тоже опасно.

«Как повзрослел этот мальчишка!.. Да ему, кажется, двадцать уже. До чего быстро время летит!»

— Где Петута?

— Вон он, на каменного льва взгромоздился.

— И здесь баловство! В такие минуты?!

— Нет, батюшка, там просто виднее. Ведь Петута у нас коротышка.

А Петута уже перебрался на голову льва. Встал в полный рост.

— Свалится, того и гляди. А где Алексаня?

Гриша не знал. Из казарм Саня ушел сразу после присяги, но сейчас, при выступлении Конной гвардии на усмирение, никто уже не видел его. Петута, заметив отца, соскочил, прибежал. Волнуясь, перебивая друг друга, сыновья рассказали, каким образом граф Орлов собрал наконец свой Конный полк и повел его на восставших, — они сами были при этом. Проход между Исаакием и Синодом был сужен забором и так плотно забит простонародьем, не желавшим пропустить Конную гвардию, что Орлов отдал приказ двум рядам эскадрона ударить в атаку по ним. Однако мастеровые закричали «ура», начали хватать лошадей под уздцы, стаскивать всадников, пышно разодетых в кирасы и медные каски.

Лошади находились на «мирном», а не на «походном» положении, поэтому на плоских, гладких подковах, не перекованных на шипы, и теперь из-за неожиданной гололедицы вороные кони-красавцы скользили и падали при каждом резком повороте и неосторожном движении, а это вызывало громкий смех у толпы. Палаши были «не отпущены», иначе говоря, не отточены, и удары не причиняли большого вреда. Двое каких-то простолюдинов схватили за ногу самого командира Орлова и с силой стали тянуть. Ему пришлось поднять коня на дыбы.

Четыре раза возобновлялись краткие атаки конницы в латах, атаки на мирных людей. Женщины передавали мужчинам булыжники, палки с гвоздями, доски, поленья, принося их со стройки Исаакия. И под градом подобных «снарядов» кавалерия, защищенная латами, шлемами, принуждена была позорно отступить перед «чернью», пробиваться на Сенатскую площадь обходным путем. Минут пятнадцать длилась эта схватка кавалеристов с толпой.

— Алексани там, с этими конногвардейцами, не было?

— Не было, не было! Мы все глаза проглядели. Он в рядах восставшего войска — мы так полагаем.

— И я эдак думаю! — признался отец.

— Ну и слава те господи! — сказали в один голос его сыновья. Он покосился на них. Подумал: «Ишь ты, мятежники...»

— Как хорошо еще, в Петербурге нет Алексея...

— Гляди, гляди, вон — новоявленный император.

Сквозь толпу проезжал на коне Николай со свитой к Синему мосту, чтобы встретить задержавшийся на выходе для усмирения Измайловский полк, который беспокоил его: была там заминка во время присяги, нежелание выступать из казарм. Держался «государь» высокомерно, «по-царски». Лицо серо-бурое. Он принял все меры, чтобы только не выдать, не показать смятения, неуверенности и боязни. Но у Плещеева глаз был зоркий, внимательный. Он даже заметил, как приосанился и даже будто вырос ростом сопровождавший царя генерал-адъютант Бенкендорф.