— В мундире поручика Московского ополчения.

— Нет! Ты просто несносен. Нина, воздействуйте на супруга!

Плещеев поклялся молчать.

— Мой «певец» начинает запевку. Стиховым размером она излилась у меня в том же метре и ритме, как наша с тобой, Александр, Военная песнь, или Песня в веселый час, — впрочем, ты ее называешь — и зря — «пьяною песнью»... В последний вечер перед разлукой мы ее сочинили: «Вот вам совет, мои друзья, осушим, идя в бой, стаканы!» Все время твой напев у меня в ушах так и звенит... вот только во втором стихе одну стопу я убрал. Новую музыку тебе надо писать. Ну, слушайте.

Жуковский раскрыл в альбоме первые страницы, перемаранные, сплошь испещренные почерком, который даже в лупу затруднительно разглядеть.

— Итак:

И сразу же заволокла, зачаровала слушателей словесная музыка поэта Жуковского, такая привычная, такая любимая...

Глубоко вздохнув и чуть помолчав, он продолжал с нежданной энергией:

так воины дружным хором вслед за певцом вторят последней строфе. А над станом, среди облаков, летят воинственные призраки великих предшественников, предводителей русского воинства. Певец к ним взывает: века пронеслись,

В церемониальном стремительном марше проносятся вихрем образы могучих вождей — впереди Святослав в орлином полете, следом Дмитрий Донской подобно гибельной грозе, нависшей над врагами, Петр в сиянии бессмертной славы Полтавы. И на снежных высотах великан — непобедимый Суворов.

— Что с тобою стало, мой друг? — не удержался Плещеев. — Ты лиру свою перековал на остро отточенный меч, на секиру?..

— Подожди. О родине слушай:

Жуковский вдруг замолчал.

— Ну, дальше, дальше! Как благоуханно!.. О родине никто еще не писал так... так проникновенно!

— Дальше? Дальше у меня нет ничего. Дальше я здесь у вас в Черни́ напишу. Все воинство русское вспомню. Каждому по заслугам воздам... Завтра же утром начну... впрочем, нет, послезавтра. В Муратово надобно съездить. Авось тетушка меня не отгонит. Машу увидеть... Этой мечтою живу... Каюсь. Повседневно, повсечасно

В этой встрече хочу почерпнуть вдохновение.

В Муратове за столом возник, конечно, запальчивый спор между пленными офицерами о значимости наполеоновской тактики. Спор французов вырос в размолвку, а потом в жестокую ссору. И только деликатный Жуковский со своей обычной обходительностью сумел их успокоить и помирить.

Барышни веселились. Маша сияла, счастливая приездом Жуковского. Плещеев смотрел на нее и чуть удивлялся, как это сердце друга избрало именно ее своим идеалом. В ней много прелести, обаяния, доброты. Мягкий, задумчивый взгляд, пластичные руки, ум и начитанность. Но он предпочел бы, конечно, младшую сестру — живую, энергичную Сашеньку, неизменно веселую, жизнелюбивую, затевущую. Как она любит скакать амазонкой! и даже не только амазонкой, а по-мужски крепко сидит в аглинском седле, когда, конечно, матушка не видит ее...

Плещеевы, а вместе с ними Жуковский ждали все время, что Катерина Афанасьевна наконец-то пригласит его поселиться снова в Муратове, во флигеле, им же построенном, но нет! — она молчала.

После обеда Анна Ивановна, настроенная очень решительно, повела мужа с Жуковским к тетушке, в ее будуар. Сразу в открытую, как ей было присуще, затеяла серьезный разговор. Сказала, что бесчеловечно, жестоко препятствовать браку Жуковского.

— Дорогая Annette, — мягко, но внутренне вся ощетинившись, ответила Катерина Афанасьевна. — С добрым, милым Жуковским ведь уже было у меня изъяснение. Голову поэта охладить мудрено — он так привык мечтать! Все, что в законе христианском против выгоды его, кажется ему предрассудком. Ведь у меня с ним — общий отец, только матери разные: он незаконный сын наложницы Сальхи, пленной турчанки. Но все-таки брат.

Жуковский сидел на диване, потупившись, опершись локтями в колени, молчал. Плещеев вскочил. Все эти воззрения ему надоели. Церковь не знает о родстве жениха и невесты. Слухи одни. Подтверждающих документов нет никаких. Грех?! Что за вздор!

— Я готова, — сказала Анна Ивановна, — судьбою своею и своих сыновей отвечать за Базиля.

— Милый мой друг, ты меня ужасаешь! — всплеснула руками Протасова. — Ты все позабыла: бога, Машу, собственный долг по отношению к семейству своему... к нашему... Для нас постановлений церковных никто не переменит. Как?.. позволить жить моей дочери в любодеянии — ведь церковь не признает брака между родными... Я умру от раскаянья, что своею глупой привязанностью к Василию Андреевичу погубила его. И Машу мою погубила перед лицом церкви и бога.

— Ах, это все эгоизм, — не выдержал Жуковский, — ужасный эгоизм, исходящий только от суеверия.

— Не знаю, не знаю, чем это я заслужила такое несправедливое суждение о себе. — Катерина Афанасьевна заплакала. — Ежели ты видел бы мои слезы, пролитые за эти полгода во время молитв и раздумий... Ежели ты был бы прямым моим братом, каков ты в самом деле по крови, братом, без страсти твоей недозволенной, беззаконной!.. Подойди же ко мне. Позволь я тебя поцелую. И благословлю, как старшая сестра. Сестра, сестра, помни это! я сестра твоя по крови! Тещей тебе быть не могу.

Катерина Афанасьевна все плакала, плакала...

— Ты — свой, от одной плоти со мною. Ты брат. Ты это знаешь, и братом, но только братом останешься.

И тогда Василий Андреевич ей торжественно обещал: потом, когда он вернется... после войны... если вернется... то он почтет своим долгом... занять место ее охранителя...

Когда вечером выехали из Муратова, все в коляске мрачно молчали. И только около самой Черни́, в темноте, Плещеев брюзгливо пробурчал себе под нос:

— Закон... гм-фрхм!.. закон... Что есть закон?.. Вспоминается некий поэт, Жуковский как будто, вот что он написал:

В Черни́ Жуковского поселили в отдаленнейшем мезонине, куда не долетало ни единого звука домашней суеты. Даже завтрак, обед ему подавали в комнату. Только Анна Ивановна, по его пожеланию, иногда поднималась тихонько наверх и, пристроившись в соседней гостиной, играла еле слышно на арфе... Он даже арфу не раз рисовал в своих поэтических черновиках. Черновики... Мелкие, мелкие строчки, трудночитаемые, все перечеркнутые, перебеленные и опять перечеркнутые... В зеленом альбоме, на листе шестом... нет, седьмом... там, где кончились уже завершенные в Тарутине строфы, он торжественно вывел и подчеркнул: