Внезапно из подъезда выскочил Пушкин и бросился к Алексею: он его увидел в окошко.

— Пойдем к Тургеневым. Я тебе по дороге свою оду прочту.

Все события, о которых рассказывал накануне Алеша, словно отраженные в сказочном зеркале, были запечатлены в оде Вольность. В каждом стихе — сила и ужас. Мрачная Нева со звездой полуночи в небе... Поэт в темноте, в одиночестве. Смотрит на пустынный замок тирана — «забвенью... брошенный... дворец...».

Ужас и сила. Нет, не напрасно ворошил Алеша с болью в сердце при Пушкине то, что самому довелось узнать от отца: в стихах каждая строка предрекает исподволь катастрофу, и волосы дыбом встают.

Мурашки пробегали по спине. Алешу снова охватывал трепет, ужас трагический. Однако теперь он перехлестывался могучей волною восторга, заставлял гордиться природою человека, достоинством ее и силою духа — торжеством нравственного закона жизни —

Как далеко взирает Пушкин, как проникает в суть явлений и грозно обобщает их! Простые поистине мысли, он заставляет любить эти мысли, насыщая энергией и страстным посылом вперед.

Народ... покой... и вольность...

Эти стихи странным образом умиротворили, успокоили Алексея: в них он находил облегчение душевных терзаний. Словно некий немыслимо диссонирующий музыкальный аккорд разрешался мягкой гармонией.

После Вольности Алеша обрел веру в грядущее. И теперь только судьба Сергея продолжала мучить его, томить и непрестанно тревожить.

Прямыми, жесткими пальцами Лунин сегодня барабанил по клавишам, выдергивая из них фантастическую вакханалию звуков, порой бестолковую, бессмысленную, подобную отчаянным, беспорядочным воплям тромбона, а затем, перетряхнув всю свою музыку, сыпал в тишине трели, похожие на тремоло колоратурной певицы...

— Хочу заняться новым заводом по образцу нынешних конных заводов, — говорил озабоченно, продолжая играть. — Думаю разводить новые виды сенаторов — для продолжения породы. Ибо старая порода, увы, переводится.

Вдруг, сыграв фрагмент Марсельезы, оборвал импровизации неожиданно, без всякого каданса, и, встав, стукнул крышкой так сильно, что Плещеев обеспокоился судьбой клавиатуры.

— Известно ли вам, — возгласил Мишель, — что первого января по старому штилю нашего двадцатого года в Гишпании вспыхнула революция?.. Нет?.. Несколько полков восстали против тирании короля Фердинанда Седьмого. Во главе движения полковник Рафаэль дель Риэго-и-Нуньес. К нему присоединился полковник Кирога. Все южные провинции охвачены революционным движением. Повстанцы требуют восстановления конституции.

Весть об испанской революции уже облетела весь Петербург. Умы опять пришли в возбуждение, каждый по-разному. Сразу стали модными гишпанские шляпы, гишпанский табак, который считался крепчайшим.

— Нюхайте гишпанского табаку и чихайте! — кричал Пушкин на Невском друзьям, и его намек все понимали. — Чихайте громче, еще громче чихайте!

А на собрании «Зеленой лампы», как по секрету переговаривались между собою петербургские литераторы, Пушкин читал свои новые стихи:

И все понимали: идея войны за свободу была навеяна вестями о горячих испанских событиях...

А приблизительно через месяц пришли слухи о новом событии. О кровавом событии — в Париже. Шарль-Фердинанд, герцог Беррийский, отпрыск старшей линии ненавистной народу Бурбонской династии, пал, сраженный ударом кинжала от руки ремесленника Пьера Лувеля.

Шарль-Фердинанд был убит 1/13 февраля во время спектакля, в торжественный вечер, когда весь двор Людовика XVIII присутствовал в опере, так как ожидал прибытия короля. Лувель ухитрился в толпе неторопливо подойти к великолепному герцогу и спокойно, с улыбкою, вонзить ему в грудь самодельный стилет.

А в Петербургском театре на оперном спектакле Пушкин дважды вынимал из кармана бог весть где раздобытый литографированный портрет Пьера Лувеля и показывал его друзьям, знакомым и незнакомым. На этом портрете он своею рукой вывел четкую надпись:

Потом портрет куда-то исчез.

Сенсационные события за рубежом перебудоражили Россию. Троны царей, казалось, колеблются. Занд и Лувель иносказательно направляли свои удары кинжалами в сердца властителей мира. Все, все волновались. Волновался Никита, ушедший в отставку, волновался Тургенев, Захар Чернышев, волновались, конечно, Вадковские. А тут еще зачем-то Пестель приехал в Петербург. Юные офицеры с ним все время тесно общались. Где-то происходили бурные сходки... где — не было известно никому... Что-то горячо обсуждали, о чем-то спорили тоже крайне секретно. Как ни стремились Алексей и Федор Вадковский проникнуть в тайны — ничего узнать не удалось. Пестель уехал, и, видимо, с какими-то замыслами.

В марте дошли до Петербурга новые вести: революционные войска испанцев вступили в Мадрид, король Фердинанд перетрусил, присягнул конституции и подписал манифест о созыве парламента. Народ торжествовал. И вместе с ним торжествовали приверженцы свободы в России.

Ревниво следило правительство за проявлением недовольства, за брожением во всех слоях общества: ведь восстания-то в войсках все еще продолжались, несмотря на самые жестокие меры. В Екатеринославской губернии генерал-лейтенант, генерал-адъютант и кавалер Александр Иванович Чернышев свирепо их подавлял пушками.

К весне два двоюродных брата, Никита Муравьев и Лунин, собрались ехать «рассеяться»... «под полуденным небом», в Одессу, на море, как они говорили. На самом деле они уезжали в Киев, к Михаилу Орлову.

Орлов был переведен еще два года назад в 4‑й пехотный корпус под командованием прославленного генерала Раевского. Его перевод был похож на почетную ссылку. Там он развил грандиозную деятельность. Организовал сеть ланкастерских школ, где обучалось уже полторы тысячи человек, а его публичная речь об этом методе воспитания разошлась по России во множестве списков.

Перед отъездом Лунин, прощаясь с Плещеевым, обмолвился, что они с Никитой предполагают заехать также в Тульчин, где в гусарском полку служит в чине подполковника Пестель и немало других офицеров-друзей.