И сколько здесь, в этой за́вали, сочинений!.. Сюда бы Сергея — он в два дня порядок навел бы. Вот он, альбом, наконец. Шестнадцать романсов и песен, и все до тринадцатого года: Путешественник, песня из Шиллера; Элизиум; пародия на старинную французскую арию Бранле бесконечное, слова и музыка Плещеева; Кассандра, баллада из Шиллера... нет, не так баллады нужно писать. После своей Светланы, Людмилы да Певца в русском стане он понял, что это совершенно особая форма, жанр, небывалый у нас. И не только у нас. Пловец, из-за которого от муратовского дома отказано было Жуковскому. Плач араба над мертвым конем... Ах, боже мой, уж лучше бы не просматривать этой тетради!.. Наконец-то Дубрава нашлась. Шумит, шумит дубрава. И тучи вокруг собираются. А ведь неплохо. Недаром Алябьев и Лунин хвалили. Вот еще — солдатская песнь, Песнь воинов, или Песня в веселый час — только первая страница, вторая отодрана вместе с Певцом в русском стане, увезенном Жуковским в Калугу...

Куплеты взяточников из Ябеды — тоже следовало бы записать... Впрочем, черт с ними!.. Все это, откровенно признаться, бирюльки. Где тема гражданственности, о которой ратует Вяземский?.. Нет ее. Один романтический бред. Но если взглянуть на музыку, которую пишут другие, то ведь и у них не найти откликов на то, чем живут сейчас передовые люди России. Видно, время для того еще не приспело в русском искусстве.

Свечи чадят, оплывают.

Боже ты мой, сколько нот!.. Тоже лопата и грабли нужны. Несколько партитур. Опера Аника и Парамон. Забавно. Опера Тюремкин, — в Орле исполнялась, много хохоту было. «Успех оглушительный», — так писал чудачок один, наивно-восторженный Орля-Омшиц в своем журнальчике с куриозным названием. Его заметку журнальную кто-то к партитуре приклеил. Наверное, Орля-Омшиц собственноручно.

Опера Тюремкин в первый раз еще была представлена на Орловском Театре. Сия пиэса украшена сочинением и музыкою Г. Почетного Смотрителя Коллежского Асессора Плещеева. — Актеры [крепостные, деревенские, все перечислены] ...старались соответствовать цели почтенного Автора и доставляли приятно удовольствие для Публики. Ф. О. О.

Плещеев начал было наигрывать свою другую комическую оперу — Га-ли-ма-тья, но бросил... что-то не ладится... Святой Цецилии ему не хватало, статуи из бука, резанной мастерами Кламси, подарка Безбородко, — осталась в деревне. Зря. Она всегда вдохновляла его, ей-богу! Помогала на поприще музыки...

А вот еще оперная партитура. Одноактная Принужденная женитьба на сюжет из Мольера. Самому текст пришлось сочинять, а над увертюрой поработать немало. Но, кажется, удалось: Алябьев говорил, что в ней сказывается мастерство образованного музыканта и полифония на большой высоте. Эх, в Петербурге бы ее поставить. В ней ведь немало забавного.

Хм... поставить. Будто это легко. Один лишь «Ко-ми-тет, для дел Театрального ведения уч-реж-ден-ный» чего только стоит. Подьячий с подьячими заседает и подьячими возглавляется. И еще великое множество всяких инстанций, субстанций, дистанций... Черт их всех побери... «Подьячий правит театром!», как Сумароков возглашал еще в осьмнадцатом веке.

Теперь в салонах Плещееву часто приходится с чтением подвизаться... у Оленина то и дело бывать — в усадьбе Приютино, около Парголова, или в петербургском доме его, на Фонтанке, близ Семенова моста. Ученый археолог, знаток классической Эллады, Оленин собирает древние мраморы, античные слепки, этрусские вазы. Его комнаты обставлены с редкостным вкусом.

Плещеев с ним встречался когда-то у Львова, от которого Оленин перенял многосторонность культуры. Художник, график и медальер, он занимал посты директора Публичной библиотеки и президента Академии художеств. И теперь, наподобие львовского «Почтового стана», в доме его ежедневно собираются по вечерам художники, и литераторы, и артисты, и музыканты, и архитекторы. Служащие в библиотеке — Батюшков, Гнедич, Востоков, Крылов — постоянно бывают.

Старый друг юности Крылов растолстел, обрюзг, отяжелел. Сохраняя прежнюю остроту и смелость политической мысли, ловко прятал ее под выработанной маскою лени. Обворожительный собеседник и весельчак, все общество оживляет. Вместе с Плещеевым то и дело шарады разыгрывает, а Плещеев тут же, экспромтом, кладет на музыку его старые и новые басни. Курьезно выходит. Смеются.

Здесь, у Оленина, не раз речь заводилась о необходимости Плещееву в императорском театре служить. Со всех сторон ему прожужжали уши об этом. Он усмехался, отмалчивался.

Но зато Александр Иванович Тургенев последнее время усиленно стал хлопотать, прочит Плещееву должность в дирекцию. Жуковского хочет взять за бока, Карамзина завербовать как союзника. На днях, уезжая из дому к Марии Федоровне в камергерском мундире, Плещееву подмигнул: «Еду слезу проливать, елеем кропить, маслицем мазать — ради тебя. Вот этим ключом запоры хочу отворить», — и хлопнул себя по обширному заду, где камергерскому ключу положено красоваться.

Еще год назад, гуляя по Елагину острову, Алексей увидел на Средней Невке плывущую лодку. В ней перебирали веслами две стройные девицы в модных шляпках. За кормой их лодки неожиданно плеснулась крупная рыбина. Одна из девушек наклонилась, чтобы схватить ее, лодка сильно накренилась, и девушки, потеряв равновесие, с отчаянным визгом упали в воду. Одна из них вплавь достигла берега, а другая, захлебываясь, в испуге кричала: «Я не умею плавать! Я не умею плавать!» Алеша бросился на помощь и вытащил ее на берег. «Как вас зовут?» — «Алексей». — «А меня — Лиза».

Вот так они познакомились.

Вечером, в полусне, Лиза все время ему вспоминалась. Алешу вдруг с необузданной силой потянуло к этой очаровательной и беззаботной модисточке из театральной костюмерной. Он чувствовал, что она может пополнить его существование той стихийной жизнерадостностью, которой ему самому не хватало.

Оба искренне и самоотверженно отдавались новому чувству. Когда он заболел, Лиза пришла в дом его батюшки. Скромно и робко попросила ее допустить к уходу за больным. Оказала существенную помощь — лучше всякой сиделки. Отец Алеши догадался об их отношениях, но... не протестовал: подобный альянс для молодого человека вполне закономерен. Ведь не кончится же эта интрижка браком законным! Да и Лиза ни на что не претендовала. Сейчас ей было хорошо — и слава богу!

Они пылко любили друг друга. Правда, ссорились часто. И по-серьезному, и по пустякам. Но самые бурные сцены вызывали посещения Лизиной квартиры ее двоюродным братом, молодым столяром Николаем Севериным. Было ему двадцать два года. Сил в нем был непочатый край. Мастер был на все руки отличнейший. Все умел делать — второй Тимофей.

Сергей пришел наконец в дом Плещеевых. Прошмыгнул черным ходом, пройдя через двор и ворота, выходившие на Крюков канал, — чтобы его не заметили из окна барона Гернгросса. Сергей торопился — он шел по поручению барина к Филиппо, хозяину «Магазина изящных изделий», нес ему для продажи две малахитовых вазочки своего производства.

Он вкратце поведал, что поручик Синельников, которому капитан Касаткин проиграл своего дворового в бильбоке, был кутилой, развратником, мотом. Очень скоро он продал Сергея на ярмарке в Нижнем, а новый хозяин передал в собственность барону Гернгроссу в счет старого долга. Тот отдал его на кратковременный срок в обучение мастеру мраморных дел, чтобы там научиться обтачивать яшму, ляпис-лазурь, порфир, малахит, доставляемые хозяину из отдаленных поместий, где-то, кажется, на Урале. Сергей быстро постиг новое ремесло, сам придумывал и рисовал различные формы вазочек, блюд, браслеток, фигурок, обтачивал камни и шлифовал. Огромная ваза из яшмы магазином Филиппо была продана Блюму, посланнику Дании, за тридцать семь тысяч.