— До чего же стал хитрым Крылов! Тебе, милый поэт, следовало бы у него поучиться...
Жуковский смутился. Лунин, ухмыляясь, ему объяснил:
— В вашей поэме, Василий Андреевич, сгинул куда-то император российский. Столько героев, а царя среди них — нет! Неужели вам не понятно, что в лучшем случае поэму из-за этого одного замолчат? Даже Крылов в прежнее время не избежал печальной участи прославлять самодержавцев.
Единственный Карамзин уклонился от славословий Екатерине. И пришлось ему в добровольной ссылке в деревне отсиживаться.
Жуковский, мрачный, ушел в свою комнату. Долго там пропадал. Работа не клеилась. Всего только восемь строк — императору, двадцать четыре — Кутузову. Неприлично?.. Ну и пускай.
Вечером Лунин сел к фортепиано и сыграл наизусть Певца... с начала и до конца. Пополнял его своими вольными вариациями. Плещеев не мог скрыть восхищения — каким пианистом стал бывший мальчуган!
— Ерунда. Сначала, в детстве, я играл по слуху, не зная даже нот. Потом, вместо того чтобы повторять чужие напевы, чужие чувства и мысли, стал воплощать свои личные. Под моими пальцами инструмент послушно выражает все, что я захочу: мои мечты, мое затаенное горе и радость. Он стонет, плачет, смеется, — ну просто заменяет меня. Вот весь секрет. И в этом — первостепенная радость жизни моей.
К утру «вдохновенный Маньяни» закончил портрет, нарисованный мастерским карандашом на чудесной веленевой бумаге. Жуковский был очень похож, правда, заметно осунувшийся, но молодой, красивый, задумчивый. В день отъезда поэт отправил этот рисунок в Муратово и приложил к нему размышление: «Вот вам стихи, и с ними мой портрет...»
...Вы скажете: печален образ мой;
Увы! друзья, в то самое мгновенье,
Как в пламенном Маньяни вдохновенье
Преображал искусною рукой
Веленевый листок в лицо поэта,
Я мыслию печальной был при вас,
Я проходил мечтами прежни лета...
В конце послания пометил:
Писано в Черни́ 22 октября 1812
Жуковский уезжал вместе с Луниным. Перед прощанием Лёлик подарил Жуковскому записную книжку с золотым обрезом. Карманного размера, дюйма четыре в длину и три в ширину, нежной светло-коричневой кожи, с золотой инкрустацией на переплете и на корешке, она пленяла благородством отделки. Но главная прелесть — поэтическое посвящение Лёлика, — на титульном листе неустоявшимся почерком было тщательно выведено:
МОЕМУ ДРУГУ ВАСИЛИЮ АНДРЕЕВИЧУ ЖУКОВСКОМУ
О ты, который всем любим, о ты, мой друг Жуковский.
Всё хо́чу быть, как ты, стихотворенец русский.
Теперь я буду говорить любви моей для вас,
Но нечего твердить, что я сказал уж двадцать раз.
Алексей Плещеев
— Гм... «хо́чу»... Какая вульгарщина! — сказал отец. — «Стихотворенец»... Вояка из тебя, быть может, получится, но поэт — никогда.
Жуковский и Лунин уселись в кибитку, уже поставленную на полозья. Девочки прибежали, принесли два букета цветов, похищенные ими без спроса в теплице.
В последний момент Жуковский вспомнил внезапно, что Александр не дал ему в дорогу нотной записи Певца... Как же так?.. Плещеев быстро вернулся в свой кабинет, выдрал из нотного альбома последние листы. Жуковский заметил, что вначале, на обороте первой страницы, оказались также завершительные такты прежней «Пьяной песни» — «Песни солдатской», — Песни в веселый час...
— Итак, в веселый час, мой друг...
— Пусть будет по-твоему: да станет час нашей будущей встречи часом веселым и бодрственным.
Зазвенел колокольчик. Сани умчались.
И тут Плещеев признался своим сыновьям, что перед самым отъездом успел потихоньку засунуть Лунину в дорожную сумку заветный кинжал. Сыновья огорчились.
Вечером Анна Ивановна и Александр Алексеевич стояли опять на террасе и по звездам гадали о грядущих судьбах их звездослова, о грядущих судьбах России.
Морозило. Наступала зима.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Великая, «непобедимая» армия отступала.
В сущности, это было не отступление — бегство. С утра раздавалась команда: «Форсированным маршем!» И обессиленные, изнуренные пешие люди должны были одолевать по шесть-семь верст за час. Император во главе старой гвардии шел впереди, показывая войскам пример выдержки и неутомимости.
Под Красным, селом Смоленской губернии, с 4 по 6 ноября состоялись кровопролитные бои. Жуковский принимал участие в этих сражениях. В бою он видел Кутузова.
...Я зрел, как ты, впреди своих дружин,
В кругу друзей, сопутствуем громами,
Как божий гнев, шел грозно за врагами...
Стихи К старцу Кутузову были написаны на стоянке, в селе Романово, той же губернии. В типографии штаба при главной квартире 10 ноября Андреем Кайсаровым отпечатаны как листовки под названием Вождю-победителю.
Потом опять были бои — под Оршей, под Баранью, у Борисова. 13 ноября началась трехдневная переправа через Березину, когда в окружении русских чуть было трагически не погибла вся «великая армия».
Вырвавшись из мешка русских частей с мизерными ресурсами некогда могучего войска, Наполеон переправился через Березину и поскакал к Сморгони. Там сел в легкие сани и умчался, бросив остатки армии на произвол судьбы. Но армии более не существовало. Он и сам в том поздней признавался — это был сброд больных, голодных, измученных оборванцев.
Штаб русской армии, а при нем и Жуковский, 28 ноября вошел в город Вильну.
В начале декабря Плещеев получил от друга письмо со стихами Вождю-победителю и ответил ему:
7 декабря 1812, Чернь
Говоришь, что стихи твои писаны в чаду смрадной избы! — видно, муза твоя баба русская; не боится дыму и все так же верно тебе служит, как и в чистых комнатах! —
«Я зрел......
«Что был сокрыт вселенныя предел
«В твоей главе, венчанной сединою!.......
или: «Еще удар... и всей земле свобода
«И нет следов великого народа!
Нет, милый Друг! такие стихи не пахнут чадом!.....
Ты ничего не говоришь о Певце в русском стане..... о пьяной песне... Я о музыке уже не говорю, ибо знало, что Наполеон бежит так скоро, что не дает музыкантам и пюпитров разложить.......
...Твой верный А. Плещеев.
Поцелуй за меня крепко милого моего Павла Вадковского. Я, право, его как сына люблю.
Приписка Анны Ивановны (по-французски):
...Беспокоимся, чтобы вы не заболели. Тогда приезжайте выздоравливать в объятиях дружбы....... Нина.
А через неделю пришло письмо от Алябьева, первое за кампанию. Он сообщал, что в августе, вступив корнетом в Третий украинский казачий полк в Белой Церкви под Киевом, вышел в поход лишь 15 сентября. В ноябре вступил в партизанский отряд, где находился его хороший знакомый — Матвей Юрьевич Виельгорский, виолончелист. И затем все время был в перестрелках.
Чувствует он себя хорошо, военная жизнь по нраву ему, в особенности набеги, а затем — вечера около бивуачных костров. Тут раздолье для песен. Весьма полюбилась в полку чья-то новая поэма Певец в русском стане. Алябьев прислал даже нотные строчки, тщательно выведенные на шершавой бумаге. К великой радости Плещеева, это оказалась его... его музыка!.. Из числа нескольких строф Алябьев прислал лишь одну, наиболее простую и запоминающуюся. Имена сочинителей остались — увы — неизвестными, но — наисущественнейшее: музыкальная мысль, — то есть его музыкальная мысль, — передалась «веяньем эфемериды» из одной военной части в другую.
