Раскрыв свой картонный обшарпанный нотный альбом, Плещеев сел к инструменту и чуточку помолчал: «Это я ради торжественности!» — затем ударил по клавишам и начал играть. Анна Ивановна, сидя рядом, заглядывая в ноты, тихонько напевала слова.

Песня Певец во стане... была не обычною песней. Ее вокальные строфы не повторялись. Каждая тема решена особой музыкальною темой, и только запевка солиста и текст, исполняемый хором, оставались во всем произведении неизменными. Лунин насторожился. Жуковский блаженствовал.

В широкие окна было видно прозрачное небо. И солнце. Навстречу утру и солнцу в голубую пустоту небес лилась, текла песня о подвигах русского воинства.

Песня была длинна, как дорога, — дорога по родимому краю, ровная, протяженная... Жуковскому чудилось, что он вместе с песней сам поплыл высоко над полями, по воздушной лазури, и, несмотря на отдаленность, снизу к нему доносится мирный, хрупкий плеск реки у запруды, шорох гравия под колесами русской телеги. То же, видимо, чувствовал Лунин.

Песня поет, звучит в унисон, в лад с природой и с человеком, мыслящим и мечтающим о счастье людей...

Играл Плещеев осторожно и ласково, лишь иногда мягко выделяя аккорд, необходимый ему. Пальцы его говорили. Они сказывали задушевную быль о смелых сынах великой России. Иногда, снимая на мгновение руки, Александр прислушивался к невесомому угасанию звуков, приникая к затаенному смыслу непостижимой слиянности слова и музыки...

Анна Ивановна, напевая, проникновенно и точно следовала за мелодией.

Тревожно рассы́пались, затрепетали нервные нотки и разлетелись, подобно испуганным птицам. И повелительный возглас, непобедимый и гневный, остановил ритмы ропота, топота звуков. Стоп! Subito imperioso!.. Лунин вздрогнул.

Жуковский вдруг оглянулся: что-то там произошло, там, за окном... что-то там изменилось из-за этой властной, покоряющей фразы...

Да, в парке шел первый снег. Небо затянулось угрюмыми тучами.

Шел мелкий снег, а песня трепетала, вырываясь наружу — к буранам, коловоротам. К отмщению! Ей стало тесно в этом теплом кабинете, она бьется о стекла, о стены, о лепной потолок. Вслед за ней струны старенького фортепиано тоже волнуются — дрожат и взывают. А мелодия ширится и наконец заглушает все чувства, все помыслы титаническим звоном и грохотом.

Лунин сидел, нахмурив черные брови.

Внезапное diminuendo... И показалось, будто тихо отворилась дверь и кто-то вошел, старый, неуклюжий и ласковый. Присел на диван рядом с Жуковским. Положил руку ему на колено. Иль это марево?..

Все сразу затихло. Нет больше ни музыки, ни пения, ни снегопада. За окнами снова солнце сверкает, и в лазури небес — ни единого облака. Плещеев захлопнул альбом.

— Что такое? Мне все это пригрезилось? — спрашивает Жуковский. — Неужели я спал?.. Кто сюда приходил?.. Мне показалось, будто фельдмаршал...

Плещеев и Анна Ивановна рассмеялись. Никого не было здесь. Получается, поэт просто уснул. Вот что значат бессонные ночи.

Нет, нет!.. Он не дремал! Он может сейчас без аккомпанемента спеть все, что исполнялось. На память спеть. Это музыка его перенесла из настоящего в область иллюзий. Она расчудесна. Гимн Плещеева будет распевать вся Россия... ежели только стихи придутся по вкусу... ежели их... Впрочем, нет... музыка... музыка — выручит!

Лунин поднялся, на вид такой же суровый и замкнутый.

— Василий Андреевич, я с вами особо поговорю. Вы свершили великое дело. Александр, прошу тебя ко мне заглянуть. — И вышел.

Жуковский обнимал Плещеева, целовал, благодарил.

Немного погодя Плещеев зашел в комнату Лунина.

— Ты мной недоволен, Мишель?

— Нет. Доволен. Вчера ты мне говорил, будто ничего в жизни не сделал и будто ты человек ординарный. Если бы на протяжении всего твоего бытия ты создал только одну эту песнь, то мог бы умереть с чистой совестью и спокойной душой, говоря себе самому: «Ради одного этого стоило жить». И никогда не называй себя больше посредственностью. А также суфлером. Это можно будет принять как... кокетство.

— Ты это серьезно, Мишель?

— Серьезно. Сегодня ты несказанно в глазах моих вырос, обрел былую значительность и — более того — стал для меня... снова незыблемым авторитетом. Как в детские годы.

— Мишель!.. Возьми мой кинжал.

— Не возьму.

— Возьми!.. Убей Бонапарта!

— Теперь, когда я думаю об убийстве его, каждый раз мне вспоминается Лёлик. Это новый анекдот в моей жизни.

— Алеша — и ты... Разве вас можно сравнить?..

— Нет! Не возьму. Но есть у меня к тебе просьба другая. Дай мне несколько страниц нотной бумаги. Зачем?.. Я перепишу твою музыку и увезу с собою в полк. Тихо, тихо!.. Сентиментальный чудак! Меня нельзя обнимать, — ты знаешь, я ранен... Да, на дуэли. Не спорь. А теперь утри свои глаза и пришли мне бумагу.

В передней послышались звонкие голоса:

— Полундра!

Это братья Алеши прибыли из имения Тагино. Были приняты и сданы на этот раз по строгому счету — по пальцам. Привез их учитель чистописания и живописи художник Маньяни. Вот поэтому-то сразу же после обеда всех в доме засадили в круговую портреты писать. Девочек не допустили, и они подняли рев.

Жуковский нарисовал Плещеева в профиль, удачно схватив его чуть прищуренные насмешкой глаза и саркастическую улыбку с язвительными ямочками на щеках. Взбив на темени задорный хохолок и ехидные бачки, подписал дату рождения его и оставил с проникновенною пространною надписью:

Нарисовал он также Лёлика на первой — чистой — странице заветного альбома с медным ромбиком. Упрямый подбородок, глубокие глаза и взбитый по моде кок, свисающий на лоб. Портрет оставил себе.

Жуковского все рисовали. Все, кроме Лунина, сидевшего тут же, но занятого перепискою нот. Батюшка сказал, что у Лёлика вместо Жуковского получился вывернутый наизнанку лимон, у Санечки — корова без рог, у Гриши — окрыление, у Петуты — покорежившаяся Спасская башня. Доктор Фор превзошел на этот раз себя самого — нарисовал акварелью, как Гриша определил, «геометрическое уравнение времени с тремя неизвестными». До такого фантастического абсурда мог додуматься мальчик! Анна Ивановна и Плещеев портретов своей работы не показали. «Скромничают... — подумали мальчуганы, — вероятно, сходство им удалось лучше всех нас». Маньяни трудился старательно, с вдохновением. Обещал закончить к утру.

Во время сеансов читали вслух рукописную копию новой басни Крылова, присланную Чернышевым. Ныне Крылов стал знаменитостью: семь лет назад в нем раскрылся талант баснописца. Дмитриев, теперь «патриарх российской словесности», разгласил всенародно, что басни — истинный род в сочинительстве Ивана Андреевича — наконец-то он «нашел себя». С шумным успехом шли в театрах его комедии и волшебно-комическая опера Илья Богатырь, в которой зрителей подкупала любовь Крылова к русской старине, к сказке, к повериям и поговоркам. А вот недавно с привычною смелостью и хитрецой, прикрывшись иносказанием, встал на защиту Кутузова в те дни, когда фельдмаршала повсюду третировали, — в басне Обоз противопоставил молоденькой хвастливой лошадке старого, опытного и терпеливого коня, который при спуске с высокой горы спас перегруженную горшками телегу.