— Ничтожество!

Пушкин вскочил и, держа кинжал в простертой руке, произнес с дерзким задором:

Выдержав паузу, он припечатал Стурдзу крепким русским словом и, взмахнув рукою, наотмашь бросил кинжал на паркет. Клинок впился в твердое дерево и закачался, снова поблескивая кровью при отсвете каминного пламени...

— Знаменательно, — сказал задумчиво Лунин, — одиннадцатого марта по старому стилю был убит Коцебу, а восемнадцать лет назад одиннадцатого марта был убит в Михайловском замке император Павел Петрович. Иды марта...

Как-то, по просьбе Тургенева, Плещеев читал все тот же фарс Адвокат Пателен в аристократическом салоне графа Лаваля на Аглинской набережной. Он и прежде бывал в этом роскошном дворце и любовался затейливой лестницей, что извивается вверх налево, направо и завершается на втором этаже круглым балконом, прилепившимся, как галерея, к круглым стенам со множеством дверей.

Публика сегодня собралась на редкость трудная: холодная мертвая... Всегда во время выступлений внимание Плещеева собиралось, подтягивалось, мысли напрягались, зрение обострялось. Он замечал любую мелочь, часто ненужную: прическу, покрой воротника, выражение губ, глаз, бровей. Вот, например, сегодня — сколько вокруг орденов!.. Ордена, регалии, ленты порою сплошь покрывают всю грудь. Ордена на цепях, в петлицах, на шеях... многообразные формы крестов, звезд или мечей. Русские, иноземные. Вон бургундское Золотое руно, польский Белый орел, прусский Черный орел, Лебедь и рядом аглинский орден Подвязки. Ордена с коронами и без корон, осыпанные бриллиантами, алмазами и рубинами. В глазах даже рябит. Женщины блистают диадемами, изощренно перевитыми вензелями, бесценными ривьерами, панделоками, бутоньерками и колье или наборами из парчи, шитыми золотом, жемчугом.

Но как трудно сегодня приходится!

Плещеев любил единоборство со зрителем, когда словно отвоевываешь каждый квадрат на шахматной доске, каждую пядь земли на поле сражения. Глядя в зрительный зал, он наблюдал, как один, затем другой чинный слушатель постепенно сдается, маска чопорности исчезает, и вместо предубеждения на лице появляется выражение снисходительного поощрения, вслед за этим — доверия и, наконец, — уважения.

Сейчас большинство уже завоевано. Вон с барственною вальяжностью в кресле откинулся государственный канцлер, министр внутренних дел, граф Виктор Павлович Кочубей, любимый племянник Безбородко. Сегодня из бесчисленных своих орденов надел только звезду Владимира при черно-красной ленте через плечо. Улыбается снисходительно. Узнает ли он в Плещееве юного юнкера Коллегии иностранных дел в давнее-давнее время?.. помнит ли об их кратковременных встречах у дядюшки?.. Вряд ли... Ага, засмеялся!.. Его можно считать завоеванным.

Неподалеку, рядом с дочкой хозяев, — жених ее, князь Трубецкой. Помолвка объявлена, назначена свадьба. Высокий, красивый гвардеец, как все говорят, убежденный либералист, вольнодумец... Смеется от чистого сердца.

Поблизости представительный гвардейский полковник, флигель-адъютант в мундире Конного полка... Кто бы это был?.. Уж не командир ли, главный начальник Алеши, Алексей Федорович Орлов, брат Михаила, арзамасца?.. Михаил теперь в Киеве, вроде как в ссылке. Оба воспитывались в пансионе аббата Николь. Этот красив, хоть и лыс, с братом одной породы. Адвокатом Пателеном явно доволен. Громко, по-армейски, хохочет. Неужели он солдафон?

Рядом с ним, наподобие каменной маски, застыла старая дама со следами былой красоты, с холодным взглядом серо-зеленых водянистых глаз, — точно такие глаза были у Ольги Александровны Жеребцовой. Но «Медуза» в Париже сейчас. Ох, как трудно с этой... старухой! Удивительно красивы линии ее шеи и плеч. Оголены, густо обвиты жемчужными нитями, но декольте, несмотря на возраст, ничуть не шокирует. Да, эту придется еще завоевывать.

Вблизи, резко выделяясь в толпе, прислонившись к колонне, руки скрестив на груди, стоит худой лейб-гусар с голым черепом, словно из мрамора, с неподвижным, бледным, восковым лицом, тонкими губами и с печатью какой-то отрешенности в серых печальных глазах. Ах, да, он — Чаадаев, гусар-философ, известный повсюду. Ну, этот не улыбнется, хотя в чертах его можно прочесть и внимание, и одобрение средневековому народному фарсу, и даже сочувствие неприхотливому юмору. Все понимает. Умен. Недаром Пушкин с ним дружит.

Тут же, поблизости, с изящною бесцеремонностью развалился на стуле юноша, светлый блондин, мальчик почти. Точеное лицо редкостной красоты — словно пастелью написано. Одет по моде наиновейшей. Ломая традиции великосветского общества, вставил в петлицу бутон оранжерейной розы. Явно скучает. Или делает вид, будто скучает. Зевнул. Потянулся к низенькой этажерке, взял огромную газету-журнал La nouvelle revue francaise[24] и начал нахально читать. Перелистывает. Негодяй.

Зло взяло Плещеева. Со скрытым раздражением он начал читать только ради этих двоих — ради старой дамы с жемчужными нитями и паршивца с фарфоровой кожей. Перестали существовать все остальные. Что ему до успеха? Что до Лёлика, беспредельно взволнованного? Что до черноглазого прапорщика рядом — «ишь как он всею душой отдается моему Адвокату...». Ах, да, это Руфин Дорохов, сын прославленного генерала, партизана-героя, ныне покойного, недавний воспитанник Пажеского корпуса. Он себя уже зарекомендовал как заядлый шалун и повеса.

Какое великое множество мыслей, нелепых и посторонних, проносятся в одно мгновение в голове, когда выступаешь!.. Как обостряется все!

Но эти двое — черт бы их душу побрал! — не-о-до-ли-мы! Херувимчик-подлюга продолжает читать. Длинным, тонким мизинцем изящно ноздрю почесал. Платона Зубова чем-то напомнил. Ну, я тебе сейчас втюкаю! В исполнительском азарте Плещеев закрутил такую изысканную интонационную закорючку, так виртуозно взвыл, передавая исступленный возглас судьи: «Вернемся же, вернемся к нашим баранам!», что весь наполненный аристократами зал тоже почти зарыдал от восторга, от хохота непристойного, не подобающего ни происхождению, ни воспитанию. А затем — Плещеев был прерван взрывом рукоплесканий. Даже древний граф Разумовский смеялся и аплодировал.

А эти?..

Старая дама с паутиною жемчугов чуть-чуть улыбнулась, но как-то саркастически-ядовито. Она, вероятно, болеет разлитием желчи. А юноша?.. Юноша оторвал на мгновение рассеянный взгляд от журнала, равнодушно взглянул на Плещеева невинными голубыми глазами и снова углубился в Revue.

Успех был небывалый. Знакомые и незнакомые подходили к Плещееву, жали руки, поздравляли, друзья обнимали его.

Алеша скромно стоял в отдалении, и отец чувствовал, видел, что сын его счастлив. Успех несомненный, победа грандиозная. И все же в глубине души была трещинка. Надо, конечно, всем пренебречь, стать выше: « Не мечите бисера перед свиньями». Но он хотел все-таки одолеть также свиней. Переупрямить, подчинить своей воле. Когда он в юности объезжал диких, строптивых, не знавших узды жеребцов, чувствовал то же.

К нему подошел Кочубей.

— Поздравляю, Александр Алексеевич!.. Каким вы стали крупным артистом! Вы меня помните?.. Мы у моего дядюшки Александра Андреевича часто встречались.

Плещеев ответил на приязненный комплимент таким же приязненным комплиментом.

Вокруг графа Разумовского толпилась большая группа гостей. Красив, значителен, импозантен. Надменен. Трость в левой руке. Он бормотал что-то лестное хозяйке об ее вечере, упоминал как будто имя Плещеева...

Хозяйка дворца Александра Григорьевна Лаваль улыбалась. Рядом с ней стоял командир Алексея, генерал-майор Орлов, и под руку с ним — старая дама с паутиною жемчугов на мраморной шее. Улучив удобную минуту, она с чувством достоинства, размеренно, холодно попросила у Разумовского разрешения представить ему ее внука, проходившего науки в Париже и вернувшегося, чтобы вступить на государственную службу отечеству.