В просторной столовой, у огромного, занимавшего полкомнаты камина с полыхавшим веселым огнем под навесом, сидели два офицера, потягивая из кружек светлый эль. Фельдъегерь был заметно на взводе. Алексей лишь только увидел отца, так и вспыхнул. Удержавшись от проявления слишком сильных эмоций, он встал, пошел навстречу и обнял — крепко обнял — самого дорогого, самого близкого, единственного для него во всем божьем мире человека. Александр Алексеевич плакал от счастья.

— Но куда, куда увозят тебя?..

— Как куда? — Фельдъегерь захохотал. — В крепость, вы полагаете?.. В Дюнамюнде?.. Не‑ет... В местоназначение по новой службе и даже в прежнем чине. Вон куда! — И опять захохотал. Потом достал из кармана бумажник, вынул два листа бумаги и протянул их Плещееву. На первом писарским почерком было написано:

Плещеева 1‑го, выпустив, перевести тем же чином в полки 2‑й Армии. Ежемесячно доносить о поведении.

С подлинным верно.

Барон И. Дибич

Июля, 13-го дня 1826

Царское Село

Вторым листом оказался документ, отпечатанный Сенатской типографией:

Высочайший приказ по армии от июля, 7‑го дня, 1826 г. с изменением положения лиц командного состава, оказавшихся причастными к происшествию 14‑го декабря.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

...14 Лейб-гвардии Конного полка поручик Плещеев 1‑й переведен тем же чином в Курляндский драгунский полк.

Столовая эстонской харчевни и эль на столе вдруг напомнили дом старого «бочки-хозяина», добродушного литовца, у которого Плещеев с Пассеком и Тимофеем, застигнутые ливнем в пути, заночевали как-то раз, во время встречи после длительной разлуки. Такая же была чистота и так же кувыркались на стене, подобно арлекинам, тени, так же колокол на кирке гулко ударял вдали, так же вспыхивали и раскалялись глаза, словно уголь, от горячей беседы. Как будто, словно юность былая вернулась.

Все, все рассказал наедине отцу Алексей. Его освобождение как две капли воды было похоже на освобождение Сани. Приходил в каземат тот же Сперанский, писал бумаги, сжигал предыдущие. Дело оказалось сложнее, ибо Алексей втянулся во многие проступки. Все приказы Мантейфелю и его донесение пришлось уничтожить. Слепцову приказано другое написать. Разрозненные листы с показаниями двух Заикиных, Бобрищевых-Пушкиных, даже листы в доносе предателя Шервуда заменили иными, без упоминаний о Плещееве 1‑м. В делах черниговцев, однако, на него никто не показал — на юге он был лицом незнакомым. Освобождение от ареста было задержано, по каким причинам — неясно. Видимо, Николай намеревался хотя бы только моральною мукой, но наказать Алексея.

На будущее Алексей смотрел безнадежно. А по правде сказать, безразлично. Въезд в столицу ему запрещен. Будет он, конечно, скучать по отцу, по братьям и сестрам, и великим праздником для него окажутся дни, когда они соберутся его навестить... что ж... в летнее время оно может для них оказаться приятным вояжем.

Но главное... главное... не-чем жить. Жить нечем духовно.

Но не будем об этом ни думать, ни говорить.

В Петербурге Анна Родионовна призналась Плещееву, что она еще раз успела побывать во дворце, дождалась аудиенции. Задала вопрос государю, какая же участь ждет Плещеева 1‑го, когда наконец освободят его из Петропавловской крепости. Получила лаконичный ответ:

— В день, когда будет приведен в исполнение приговор над осужденными по высшим разрядам.

Окончательный приговор Верховного суда всемилостиво смягченный Николаем, — смертная казнь, замененная ссылкой на вечную каторгу, — семья Муравьевых приняла как благословение божье.

(по-французски)

...Когда я получила известие от тебя, я тут же пошла молиться ко Всем скорбящим, чтобы поблагодарить судьбу за то, что дело завершилось, ибо я была готова ко всему.

...Я знаю все, и благодарю бога за то, что эта ужасная процедура закончилась. Я написала императору, умоляя его мне разрешить следовать за тобой. Если мне это будет позволено, то я на крыльях любви полечу за тобой. Дай бог, чтобы мне дали согласие. Я чувствую себя сейчас спокойнее, мое сердце бьется ровно, ибо я смертельно боялась худшего исхода, который я бы не пережила.

Друг мой милый Никита, Душа моя. Я вижу, какие ты делаешь усилия, чтобы показать нам, что волнение Души твоей сколько-нибудь успокоилось. Ты оное хочешь мне доказать по письму твоему, и пишешь с таким тщанием, с каким ты и в прежнее время никогда не писывал. Ты ето делаешь от того, что я писала к тебе вчерась, что я несколько дней не узнавала, даже почерка твоего, который так был переменивше — но я тебя прошу, Мой Милый, не делай себе такого сильного принуждения — оно очень чежело и может зделать тебе вред здоровью.

Несколько дней была погода дурная и сырая, что я думаю очень чувствительно в твоем горестном жилище. Теперь погода прекрасная. Это правда, что для осени она хороша. Но совсем тем очень чувствительно приближение осени. Однако ж сегодня был гром.

Гром...

По всей огромной России он прокатился подспудным, зловеще пригашенным рокотаньем. Александру Алексеевичу мерещилось: это отзвуки 14 декабря.

Ничто не улеглось. Ничто не успокоилось.

С грустью, тоскою и болью смотрел он на родовое гнездо Муравьевых. Оно на глазах его разрушалось, разваливалось, оскудевало духовно. Сыновья разгонялись по дальним сибирским углам. Как тень похудевшая, вся высохшая, Александрин отгородилась от всех — ушла в себя, в свою безмерную любовь. Ее время целиком уходило на хлопоты о разрешении выехать, выехать вслед за богом своим, чтобы быть вместе с ним, жить около, дышать его воздухом. Екатерина Федоровна от горя и слез слепла день ото дня.

Анна Родионовна уехала сразу после окончания дел Алексея. Она считала свою миссию завершенной и заскучала по чечерской усадьбе.

— Там тишь и божья благодать. А тут шум и гам.

— Какой шум?.. Прислушайтесь, как тихо на Фонтанке. Набережная стала почти непроезжей. Даже лодок не видно.

— Все равно — шум, гам душевный. Ты думаешь, твой Алеша тихоня?.. Нет, это только снаружи. Ему бы лучше — в Сибирь. Тяжелее, конечно, но тяготы телесные ему нипочем. Зато был бы он со своими, себе подобными людьми. Одними мечтами питался б, вместе с ними на единый строй настраивал бы струны душевные. А там, в Курляндском полку, среди армейцев заштатных, он, чего доброго, либо сопьется, либо свихнется с ума, а еще того хуже — слиняет. А правда ли, что к нему его возлюбленная Лиза поехала? Правда?.. Любовь, значит... Ну, это тогда — хорошо.

Графиня, сама потерявшая трепещущий живой огонек после того, как столько времени раздувала его, чтобы он не погас, теперь заметно сдала.