Прощаясь с Александром, благословила его, поцеловала в черную курчавую макушку и взяла с него клятву навестить Чечерск разок до ее смерти.

— Ты помни: я хоть и не скоро, а все-таки ноги свои протяну. Раньше, чем ты.

В сороковой день после смерти на виселице лучших сынов нашей родины — словно нарочно — было назначено торжество коронации императора Николая в Москве, в Успенском соборе, на август, 22‑е. Закончивший Благородный пансион в Петербурге Сережа Соболевский, друг Алексанечки, служил теперь в Московском главном архиве Министерства иностранных дел и был привлечен к присяге вместе с другими «архивными юношами» — Иваном Киреевским и юным поэтом Веневитиновым. Участвовал он в шествии парами в храм в сопровождении вооруженного караула. По дороге и во время присяги он напевал, якобы «в шутку», вполголоса Марсельезу.

После долгих хлопот, прошений и просьб, после отговоров и убеждений знакомых и близких, после угроз и всевозможных препон, чинимых правительством, Александрин добилась того, чтобы ей было дано разрешение поехать в Сибирь вслед за мужем. Такое же разрешение получила княгиня Волконская, некогда прелестная Мария Раевская, воспетая Пушкиным.

Милостивая Государыня Александра Григорьевна!

Имею честь уведомить Вас, милостивая государыня, что, согласно желанию вашему, Государь Император позволяет вам следовать за мужем вашим, отправленным на Нерчинские Рудники. Но не иначе, как на прилагаемых при сем правилах.

С истинным почтением имею честь быть,

Милостивая Государыня,

Ваш покорный слуга

Алексей Потапов

№ 1843

14‑е декабря, 1826

Алексей Александрович обратил внимание на дату письма: какая знаменательная годовщина!

Он прочел этот текст, когда его сын, Саня Плещеев, выводил его, копируя остро отточенным, как бритва, гусиным пером на углу большой, батистовой шейной косынки, которую Александрин увозила в собою в Нерчинские рудники. Когда Саня спросил, зачем она его решила переписать на платке, она, замявшись, ответила, что якобы хочет, дабы важнейший, решающий документ всегда был при ней. А потом добавила, грустно улыбнувшись:

— Это вроде как символ. Мой крест, который я взношу на Голгофу свою.

И передала Санечке еще один документ, чтобы переписать его тут же: Правила относительно жен преступников, ссылаемых в каторжную работу.

Правила были составлены соответственно непосредственным начертаниям Николая. В них перечислялось восемь обстоятельных пунктов.

На косынке внизу осталось еще много свободного места.

— Как знать, — сказала, задумавшись, Александрин, — сколько горестных документов мне придется еще вписать в эти скрижали.

Дорожная батистовая косынка Александры Григорьевны Муравьевой (Чернышевой), жены декабриста Никиты Муравьева с копиями разрешения Николая I на въезд в Сибирь и копией указания Бенкендорфа о правилах поведения жен декабристов в ссылке

ЦГАОР, фонд Муравьевых

Она выехала из Петербурга через несколько дней после княгини Волконской. Говорили, что Пушкин, освобожденный из ссылки в Михайловское, при встрече в Москве, где Александрин побывала проездом, вручил ей стихи для тайной передачи мужьям. Говорили, будто в Чите она Волконскую догнала.

Вслед за ними ехать в Сибирь собиралась возлюбленная Ванечки Анненкова, француженка Полина Гебль, простая модистка. Лиза давно уже перебралась к Алексею в Прибалтику.

В летние месяцы 1827 года из Петропавловской крепости выезжала на каторгу партия осужденных, в том числе — Захар Чернышев, Сережа Кривцов и на поселение в Туинкинскую крепость юный Владимир Толстой, с которым Алексей познакомился в Тагине на совещании о типографии.

С ними решили проститься сестры Захара — Вера и Лизанька. В Петербурге свидания не разрешались, поэтому они срочно выехали по тракту вперед — в Ярославль. Плещеев их сопровождал.

В Ярославле добрые знакомые Шереметевы, местные жители, посоветовали проехать еще чуточку дальше, на первую почтовую станцию, а сами обещали заранее подкупить, подготовить фельдъегеря, сопровождавшего партию.

Осужденных гнали на каторгу днем и ночью — без передышки. В кандалах и арестантской одежде, в санях, на ходу — не уснуть. Отсыпаться приходилось поэтому только во время перепряжки, на почтовых дворах. Фельдъегерь, с которым ехала партия, напивался в дороге до потери сознания, и разбудить его на станциях невозможно. Вот этим и воспользовались провожающие.

Встретились на постоялом дворе, обнялись, разрыдались. В первую минуту не знали о чем говорить.

Захар был спокойнее всех. Как всегда горделивый, он с достоинством нес свой арестантский халат и оковы. Однажды на допросе Чернышев обратился к Захару: «Mon cousin...» — и тот отрезал при всех: «Vorte cousin, monsieur?.. Jamais»[61], — этого Чернышев ему не простил.

— Теперь многие, по примеру Загряжской, отказывают Чернышеву от дома, — сказала Лизанька, не переставая вытирать непрестанно набегавшие слезы. Грустно было Плещееву смотреть на Толстого и Лизу. Она была влюблена в Вольдемара, он платил ей взаимностью, а вот теперь они расстаются. Расстаются на всю жизнь.

Впрочем, о вечной разлуке никто не говорил. Наоборот, старались шутить. Рассказывали, что Федя Вадковский, уезжая из Петропавловской в Кексгольмскую крепость, при расставании балагурил, распевал веселые песенки и строил планы на близкое будущее. В политических убеждениях он оставался таким же. Его не сломили ни тюрьма, ни следствие, ни первоначальный смертный приговор.

— Конечно, mon oncle, — Захар улыбнулся Плещееву, — невеселая жизнь тоже и вам здесь предстоит, на свободе, в свободном краю. Огражденные несколькими стами тысяч русских штыков, среди пустых словесных прений в гостиных, заглушаемых к тому же барабанами и командами вахтпарадов, вы будете не жить, а прозябать, задыхаясь. Во главе России встал теперь государь-император, живой Скалозуб, монарх-parvenue[62], властитель самого дурного тона.

— Знаю, — ответил Плещеев, — он заставит ненавидеть злоупотребления власти еще яростней, чем его покойный брат Александр. Помогать ему будет свора ничтожных холопов, отборнейших подлецов, которые взапуски соперничают между собою в науке лести и подлости. Ох, я теперь еще более опасаюсь министерских ножниц, которые режут благородные идеи вкривь, вкось.

— Да, эти ножницы страшней, чем топор разбушевавшейся черни. Самовластие во всей своей дикости еще более будет уродствовать...

— Гм... топор разбушевавшейся черни?.. — не без иронии переспросил Александр Алексеевич. — Типичная формула надменной аристократии. А знаешь ли, милый Захарушка, любезный бывший граф Чернышев, лишившийся наследственных прав на два майората, знаешь ли ты, в чем основная ошибка восстания?.. Почему оно окончилось неудачей?..

— Знаю, пожалуй... — задумался Чернышев. — Много было ошибок. Одна из них: у нас не оказалось диктатора, опытного стратега, главнокомандующего — князь Трубецкой изменил, Булатов же струсил, заколебался. Второй непростительный промах: мы не догадались занять важный стратегический пункт — Петропавловскую — и в ней не овладели крепостными орудиями.