Расходились по отдаленным апартаментам в полном порядке, стараясь не нарушать молчания старого дома, уже погрузившегося в сонную дрему.

А ведь и верно: дождик пошел. Унылый, осенний. Во дворе завыла собака. Даже сквозь толстенные стены слышались за душу хватающие, протяжные звуки. Разыскать собаку в темноте не могли.

Выла собака настойчиво, как будто по обязательству. Порою ржавым, душу надрывающим звуком вырывался вопль безмерной звериной тоски. И чудилось, воет не собака, а человек.

Лёлик не спал. Плещеев тихонько вошел, присел рядышком, потрепал по щеке, спросил о причинах бессонницы. Из-за беженцев? или из-за музыки разволновался?

— Нет. Дождик мешает. Скажите, батюшка, вот Анна Родионовна говорила о покойном императоре Павле. Значит, убили его?.. Где?.. Ночью?.. И тоже выла собака?

— Вот тебе раз! Стоило ли о том вспоминать! — «Надо мальчика поберечь, — мелькнула острая мысль. — Он нервный чрезмерно и впечатлительный». — Да что ты об этом задумался?.. Много всяческих слухов, даже сплетен бродит по свету. На каждый чих не наздравствуешься. Любят у нас фантазировать. Но Павел в самом деле был очень жесток. Многие пострадавшие, оскорбленные им, мечтали — тоже жестоко, конечно, мечтали — как бы это убить его!.. Он умер. Отчего — доподлинно не известно. Но тут появляется сказка: «убит». Легенды часто родятся лишь от одной игры ума. Шекспир в Венецианском купце говорит о мечте... — И Плещеев процитировал бессмертный монолог о воображении, властительнице страстей человека: — «Фантазия, умов владыка...»

Смысл афоризма могучей силой поэтического обобщения успокоил Алешу. «Красо́ты, — подумал Плещеев, — красо́ты искусства всегда укрощают тревогу и муки людей. Умиротворяют их душу, смягчают жестокость окружающей жизни». Мальчик начал дремать.

— Батюшка, значит... выходит, — спросил он сквозь сон, — убийство императора Павла — всего только басня?..

— Не знаю, дружок. Да... Так полагаю — химера...

Ложь во спасение...

Зато Лёлик уснул. Ах, если бы он знал!..

Шел дождь, и выла собака.

Утром Алябьев уехал на место своего назначения. Прощаясь, мальчики плакали.

Плещеев остался на сутки. День провел с Анной Родионовной наедине.

— Ты, Александр, в бога не веруешь! — сказала она с огорчением.

— Чтобы веровать в бога, надо верить в людей.

— А ты им не веришь?

— Нет. Верю Анюте, вам, Жуковскому, Тимофею. Детям... пока.

— Плохо. В бога, а также в людей — русских людей — надо верить. Они еще великое множество множеств святынь сотворят. Ты небось мысли крамольные до сих пор в сердце таишь. Спрятал их. Словно под могильной плитою. Думаешь, на веки вечные похоронил?.. Нет, не удастся. Жизнь не отпустит тебя. Нынче время такое. Воздух такой. Покеда война, так все попритихло. Но призраки Бастилии не рассеялись. Они повсюду кишат. Я вот затворницей тут поселилась, а все равно чую это мировое поветрие.

Долго она не отпускала своего цыганенка. Расспрашивала о любимой ею Анюте, потом о Вадковских, о Карамзине, даже о Вяземском, о «Гаврилке» Державине, о Львове покойном, о кончине его, — все и всё будили в ней безбрежный интерес.

Рано утром, когда Плещеевы уезжали, Анну Родионовну вывезли на верхний балкон. Она наблюдала укладку вещей. Когда Александр Алексеевич пришел с нею прощаться, она сказала ему несколько одобрительных слов о сопровождавших его верховых.

— Но ты, Александр, эгоист. Эдакое сокровище себе накопил, схороняешь да прячешь. Бушует война, отечеству нашему расторопные воины надобны... В ловкости да сметливости у нас недостача... а ты удальцов своих для себя припасаешь... В ополчение сдал бы.

Плещеев пояснил об установленных положениях в Орловской губернии. Рекрутского набора следует ожидать.

— К партизанам отправь.

— А как я перед уездом буду отчитываться? По ревизской сказке крепостные души все учтены, до единой.

— Со стряпчим, с повытчиком каким ни на есть посовещайся, договорись, пусть спроворят... Да пожертвуй также пушку свою. Ежели она может пулять. Или это только твоя декорация? Я свои последние пушки завтра тоже отправлю. И медь и чугун нужны для войны. Я к тому же задумала набирать новый бабий отряд партизанский. А тебе и подавно для войны надо нечто полезное сотворить. Коли не пушкой и не ружьем, так музыкой своей покажи, что ты ревнитель о благе отчизны. Вот завет мой тебе на прощанье.

Во время одной из ночевок по обратной дороге на постоялом дворе Алексашенька, похоже на то, разболелся. Поднялся сильный жар и озноб. Хорошо, что было уже близко до дома.

Когда Анна Ивановна встретила экипаж и увидела, что сын ее болен, то сама поехала немедля в Орел за доктором и вернулась с пленным французским врачом, офицером. Этот офицер, уроженец Бордо, военный врач наполеоновского Кавалерийского корпуса, был ранен, взят русскими в плен и отправлен в Москву, оттуда — в Рязань, где из-за переполнения госпиталей переведен в больницу в Орел. Рана его была пустяковая — в предплечье левой руки — и уже заживала.

Доктор Фор сразу принялся лечить Санечку кардинальными мерами. И они помогли. Александр Алексеевич понял, что Фор не только опытный врач, но также многосторонне образованный человек. Хорошо разбирается в музыке, живописи, литературе. Нашлись объединяющие интересы. Доктор понимал тонкий юмор, сам любил над собою шутить. А Плещеев всеми силами стремился к тому, чтобы краснобайство и острословие, изобретательность в пересмешках служили дома щитом от пугающих слухов, приходивших с фронта войны.

После утраты Смоленска русская армия отступление все-таки продолжала, и недовольство Барклаем де Толли достигло крайних пределов. Докатилось даже до верхних правящих кругов. Наконец император под давлением общества после нескольких дней колебания принужден был заменить Барклая де Толли полководцем, любимейшим среди населения — Кутузовым, который продолжал занимать скромную выборную должность начальника Петербургского земского ополчения и отдавал этому делу всю душу, энергию, время и выдумку.

Восьмого августа Кутузов был назначен главнокомандующим; 17‑го прибыл в генеральный штаб, расположившийся в Гжатске, и в тот же день переехал в Царево-Займище, средоточие армии. Поздоровавшись с почетным караулом, воскликнул: «Ну разве можно отступать с такими молодцами?» А наутро отдал неожиданный приказ: «К отступлению!»...

Тревога росла в русском обществе.

В Орловщине все население насторожилось — неприятель был уже не так далеко. В Черни́ и Муратове беспокойство усугублялось неизвестностью о Жуковском. Прибыло одно только сообщение, что 12 августа он зачислен в штаб Московского мамоновского полка в чине поручика. Видимо, письма терялись, почта все хуже и хуже работала. Тут и бездорожье было виновно: после чудовищно знойного лета пролегла полоса непрерывных дождей, размывших проселки и главные тракты.

Безмерно раздражало Плещеева присутствие в доме месье Визара. Анна Ивановна тревожилась тоже не меньше. И тут она опять проявила привычную предприимчивость. Съездив к Киреевским, своим близким родным, проживавшим около Орла, посоветовалась с умнейшей Авдотьей Петровной, и та предложила передать воспитателя им, в их Киреевскую слободу, на время, конечно. Ее сыновья вошли уже в возраст, немецкую бонну пора наступила сменить гувернером. Месье Визару можно предложить перебраться к Киреевским, соблазнив его явною выгодой: во-первых, он будет ближе к Орлу, во-вторых, на повышенном жалованье. А для отвода глаз сообщить ему, что сыновей Плещеевы решили препроводить на обучение в Тагино. В Тагине, дескать, у Чернышевых много иностранных учителей, англичанка мисс Ивенс, что очень существенно, гувернером — профессор экономики Жуайе, учителем рисования — итальянец Маньяни. Обижаться месье Визару нет оснований. Он отвезет воспитанников в Тагино и вернется оттуда в Киреевскую слободу, в трех верстах от Орла. Месье Визар согласился.