Опальный поэт перед отъездом ходил прощаться к Карамзиным, проживавшим в доме Муравьевых. Поднялся наверх. Долго, очень долго беседовал с Николаем Михайловичем, запершись в кабинете. Вся семья Муравьевых ожидала окончания разговора, как они знали — «решительного». Александрин Чернышева искусала платочек и, смятый, порванный, выбросила в потухший камин. Федик Вадковский молол, как и всегда, всякий вздор, то и дело бегал по лестнице вверх посмотреть, не открыта ли дверь. Ведь через Карамзина должен прозвучать голос монарха!

Вышел Пушкин притихшим. Словно в воду опущенным. Таким его не видели до сих пор. Глаза были красные. Да он не стал скрывать, что плакал.

— Я обещал Николаю Михайловичу два года не писать ничего противу правительства.

— Два года?.. Сумеешь ли ты выдержать эдакий срок?

— А ну, какое нынче число?..

Плещеев, узнав, что Пушкин направляется в Екатеринослав, вспомнил, что там на должности главного попечителя и председателя Комитета колонистов южного края России состоит его друг-приятель генерал-майор Инзов, с которым он вместе когда-то тесно общался в Орловщине, — оба страдали и ужасались, присутствуя на усмирении Репниным восставших крестьян. Кстати, сейчас ходят упорные слухи, будто Инзов скоро будет назначен наместником Бессарабии.

Александр Алексеевич сел за письмо; рекомендовал всячески Пушкина, просил о внимании к ссыльному... Но отправить почтой письма не успел: Пушкин сам забежал к Алексею.

Гость вдруг потребовал партитуру комической оперы Аника и Парамон, стал вслух перечитывать и, смеясь, на ходу делать в куплетах поправки, вписывать их среди нот, сочиняя мгновенно новые строчки... Потом оторвался, поискал глазами кинжал на стене, увидев, так и впился в него.

— Известно ль тебе, — сумрачно спросил Алексея, — что апреля двадцать третьего дня по старому стилю у нас получили известие: Занду в Маннгейме вынесен приговор: смертная казнь от меча. Казнь состоится в мае. Германия негодует.

Пушкин снова взглянул на кинжал. Потянулся к ножнам, снял и вынул стилет. Лезвие на этот раз засияло иначе — серебряной, ослепительно-беспокойной вспышкой зарницы, загадочным фиолетово-синим лучом — и мгновенно погасло.

— Будто молния богов сверкнула сейчас! — прошептал восторженно Пушкин. — Это был зов преисподней...

Опять отточенным ногтем Пушкин зацепил острие и нажал, однако сильно при этом. Тычок чуть согнулся и, наподобие пружины, освободившись, выпрямился и зазвенел. Откликнулась стоявшая в углу виолончель. Поэт выдернул несколько волосков из своей шевелюры и, держа кинжал лезвием кверху, бросил на него волоски. Соприкоснувшись с клинком, разрезанные пополам, они распались и легли на ковер...

Пушкин робко взглянул на Алексея, нерешительно попросил дать ему в дорогу кинжал — ведь в южном крае много всяческих злоумышленников...

— Не сердись, Александр, — ответил Алеша, — но отец никому его не дает. Это — память. Да и я не позволю. — И мрачно добавил: — Кинжал, возможно, мне пригодится.

Через несколько дней Пушкин уехал.

Репетиции Галиматьи шли плодотворно и весело. Близилось время публичного исполнения. Но Тюфякин без конца чинил препятствия постановке: то изыскивал затруднения для оплаты переписки оркестровых партий, то отказывал в выдаче красок для декораций или актерам в перешивке костюмов. Плещееву это наконец надоело, он обозлился. Взвалил окончание постановки целиком на плечи Сен-Феликса и уехал, не испрашивая отпуска, в Павловск, ко двору Марии Федоровны.

При дворе читал, разумеется. К нему уже пригляделись, он стал «своим человеком», и Тургенев сообщил, что Плещееву готовится место чтеца. Это было кстати, и даже весьма: опять произошла задержка у Букильона с присылкою денег, опять концы с концами он еле-еле сводил... А к тому же заочные отношения с князем Тюфякиным из-за самостийности «бегства» Плещеева стали уже совсем нестерпимыми. Директор присылал ему в Павловск ордер за ордером. С грубою прямотой напоминал о необходимости внести деньги, обещанные Болховскому училищу. Ссылался на князя Голицына, обвинял за неприличное молчание Плещеева вместо подобающего его чину ответа министру.

Милостивый государь.

...Поставляю на вид вашему высокоблагородию, что по правилам моим не терплю я, чтобы кто-либо из подчиненных моих ...не исполнял своей обязанности, а особливо по такому предмету, коий подлежит доведения до Высочайшего сведения.

Директор императорских театров П. Тюфякин

4 августа 1820 № 1054

Денег не было ни копейки. Занять?.. Где?.. У кого?.. Бог ты мой, ну разве наскребешь сумму в две тысячи рублей так, сразу, с бухты-барахты, ни за што ни про што. Да еще за чин триста девяносто пять рублей. И даже 13 1/2 копеек тоже еще не уплачено.

А что Тюфякину отвечать?.. Прямо признаться в том, что Плещеев нищ, как церковная крыса?.. Как бы не так!.. А достоинство?..

Пока он раздумывал, пришел еще один ордер Тюфякина, еще более грубый и вызывающий. Тогда Плещеев ответил:

Милостивый Государь, князь Петр Иванович!

Так как в отношении вашего сиятельства ко мне от 6 августа сказано, что «сим самым совершенно уничтожается само собою место», которое я занимал при Театральной Дирекции, то я должен с того времени почитать себя уволенным от сего звания.

С достодолжным почтением имею честь быть

Милостивого Государя Вашего Сиятельства

высокопокорный слуга Александр Плещеев

И под подписью росчерк затейливой закорючкой.

Подумал немного и приписал:

г. Павловск, августа 10-го дня, 1820 —

знай, дескать, я — в Павловске, при дворе, а не прощелыжничаю.

Отставка Плещеева имела свои результаты. Во-первых, вслед за ним ушел из театра Сен-Феликс. Ему тоже надоело бороться с Тюфякиным, и он уехал в Париж. А все это уже пахло скандальчиком. Во-вторых, Тургенев, воспользовавшись сложившейся ситуацией, выкинул фортель: он представил в глазах императрицы Плещеева как жертву злобы Тюфякина, который желчно завидует успеху его у Марии Федоровны.

Вот тогда-то Плещеев был возведен наконец в должность чтеца с жалованием в три тысячи — без вычетов в пользу училища!

«А бедное училище, конечно, надо было бы пожалеть. Помочь ему?.. Попробую. Впрочем, как тут поможешь?.. Дела в Черни́ и других поместьях идут из рук вон как плохо. То ли дело, когда Анюта возглавляла хозяйство, следила за управляющим!.. Букильон даже в те времена ухитрялся их обворовывать, а теперь, вдалеке, видимо, окончательно распоясался».

Да не только в хозяйстве Плещеева, повсюду, у многих помещиков тоже сплошь неприятности. Повсюду плохо с продажей — хлеб гниет в закромах. Тут и там имения из-за безденежья продаются. Оброк приходится повышать. Крестьяне волнуются, жалобы пишут. Их ходоков арестовывают, но они не сдаются, без конца отвечают бунтами. Приходится их усмирять военными командами, не обходится и без пушек. На Дону восстало более сорока пяти тысяч. Бастуют казенные фабрики.

А в Европе из Испании революционное движение перекинулось и в Италию, — в июле началось восстание в Неаполитанском королевстве и в Португалии — в августе. Священный Союз поторопился назначить новый конгресс, и в октябре властители мира собрались в чешском городе Троппау, на юге Силезии, неподалеку от польского Кракова. Хотели подготовить объединенную расправу военными силами с народными повстанцами революционных стран. Император российский поехал в Троппау в расчете играть на конгрессе первую скрипку, не понимая того, что сам — игрушка в руках Меттерниха.

Все радикально настроенные юноши в столице продолжали следить за событиями. Плещеев по младшим своим сыновьям замечал, что даже в их пансионе идет глухое брожение. Уже в июне это проявилось на восьмидневных публичных экзаменах, когда приглашенным гостям, родителям и «посторонним духовным и светским особам» пришлось обсуждать дерзкий поступок воспитателя Кюхельбекера, который осмелился в Вольном обществе любителей российской словесности прочесть (а недавно и напечатать) стихи Поэты, не побоявшись открыто встать на сторону ссыльного Пушкина. К тому же в стихах упоминалось какое-то «святое братство»... Что это такое за «братство»?.. и почему «святое»?..