Возвращались к избе опять один вслед за другим.

Слепцов достал из-под полы обретенную ценность, обтер клеенку от сырости, сам очистил землю и грязь, обсушил и, не расшивая, завязал бичевою.

— Стоп! — остановил его Мантейфель и вынул из записной книжки кусочек клеенки, тот самый, который был отрезан при закапывании заветных бумаг: вместе с бумажником его отобрали после ареста в комендатуре на Главной гауптвахте. «Словно траурный креп...» — подумалось Алексею.

— Улика!.. Обрезок клеенки — вещественное доказательство! — И флигель-адъютант потребовал все сие занести в протокол.

«Ну и пусть!.. Одной уликою больше... или меньше... Теперь все равно: Русская Правда погибла...»

Приложив на пачку сургучную печать, Слепцов предложил исправнику поставить рядом другую печать и написать свидетельское показание. Мантейфель тем временем сочинил новый приказ — о взятии подпрапорщика Заикина Федора Федоровича как участника заговора под арест. «В Комитет, там разберутся»...

Стали готовиться к немедленному возвращению в Петербург.

Мантейфель ехал злой, сознавая свое поражение — порученный ему преступник Плещеев 1‑й ничего не показал. Не то было недавно при возвращении с доносчиком, капитаном Майборода. Теперь, увы, на награждение рассчитывать нечего. Стоит ли в Чечерск заезжать?.. Однако все-таки — обещание старой графини...

В усадьбе возок был встречен с почетом, гостей ожидали лучшие комнаты, баня, ванная, щедрое угощение. Однако Анна Родионовна тяжело заболела. Не приняла ни вечером, ни утром никого — даже внука. У дверей на ее половине день и ночь дежурили стражники.

Не мог же предполагать Алексей, а тем более флигель-адъютант Мантейфель, что графиня Анна Родионовна Чернышева в это самое время в своем древнем драном дормезе подъезжала к заставе Санктпетербурга.

Графиня Анна Родионовна впервые пожалела, что в минуты досады распродала в Петербурге все свои когда-то пышные дворцы и дома. Теперь ей было негде и голову приклонить.

Проезжая мимо дома Катерины Федоровны Муравьевой, вдруг остановила дормез и послала доложить. Была принята хозяйкой с великою радостью, сразу расположилась в пяти просторных комнатах на первом этаже и тогда немедля послала за своим «цыганенком».

Екатерина Федоровна излила давней приятельнице всю душу свою, все горе свое. Ее глаза стали плохи от пролитых слез. Анна Родионовна воздержалась от пустых утешений, и за это Муравьева была ей признательна: надоели пышные слова да обещания. Кругом столько арестов изо дня в день! Волна не спадает. Вся перебудораженная, поторопилась прочесть письмецо Никиты для Александрин, только что принесенное «дядей Фомой». Вот оно:

Мой ангел. Непроницаемая тайна скрывает от меня судьбу, которая меня ожидает. Не можешь ли ты прислать ко мне то лицо, которое ты присылала несколько раз. Сама к нему не ходи, напиши ему несколько слов.

Я узнал с горестью, что С., который, я думал, вне дела, будет судим. Свободен ли муж, жена которого испугалась лошадей, или он арестован? Мужество, терпение! Я узнал о смерти бедного Булатова случайно: это меня буквально убивает, я так многим ему обязан! ...Я заслужил Сибирь, это не огорчает и не пугает меня. Все плохой сон.

На минутку зашла Александрин прочесть письмо. Торопилась куда-то с хлопотами. Была подтянутой и озабоченной, но несгибаемой. Поговорила чуть-чуть и уехала.

— Эта — по мне! — одобрила старая графиня. — Люблю эдаких. Твердых.

Сломя голову прискакал Александр Алексеевич Плещеев. Графиня отозвала его в отдельную комнату. То, что узнал он о встрече ее с Алексеем, ошеломило его. Он даже в себя не мог долгое время прийти. Ведь до сих пор ни одной вести не доходило о старшем, не считая, пожалуй, только смутных разговоров о кратком его пребывании на Главной гауптвахте. А что было далее — словно в каменном мешке похоронено.

— Поистине оно так и есть. Не ахай, не ахай, терпеть этого не могу. Бери пример с Муравьевых, со старухи да с молодой, Александриночки, — вот новая любовь моя. Думала я, что излюбилась, ан еще нет. И твой Алексей тоже по́ сердцу мне. Когда Васька Пассек набедокурил, я клялась не вызволять его более из тюрьмы. И сейчас я не удосужилась бы пальцем о палец ударить за внуков своих, за братьев Вадковских или Захара. Но с Алексеем — дело особое. Ты камергер?.. Ну, так вот, изволь-ка пораньше завтра с утра золоту гору напялить, затем за мной заезжай, и вместе отправимся в Зимний. Не спрашивай ни о чем, ничего тебе не скажу, я устала, мне скоро девяносто.

В апартаментах дворца на импозантном, возвышенном кресле-коляске, которое катили три гренадерши, в высочайшем белоснежном елизаветинском парике с муаровыми бантами и перьями страуса, в парчовом платье на фижмах, сверкающем камнями, со звездой и орденской лентою через плечо, вся в кружевах, Анна Родионовна производила фурор. Не было человека, который не остановился бы перед ней с глубоким поклоном. Смотрели ей вслед. Спрашивали другу друга: «Кто, кто такая?.. — графиня не показывалась во дворце лет тридцать уже. А тут еще Плещеев в камергерском мундире следовал рядом, приосанившийся, гордый, надменный. Никто не мог бы подумать, что два его сына — в тюрьме. Он нес по приказанью графини огромный, тяжелый, великолепной кожи портфель — таких уже теперь не найти, — принадлежавший фельдмаршалу, графу Захару. Графиню везли по всей анфиладе дворца к Эрмитажу, к театру, к Большой итальянской зале. Там, за дверью, — заветное место. Голгофа, где расправлялся со «злоумышленниками» Николай при помощи подьячего, палача Левашова.

В приемной сидели должностные чины и просители — среди них много женщин. У входа в Итальянскую залу дежурили два флигель-адъютанта. Плещеев просил доложить, что графиня Чернышева просит аудиенции у государя. Ответ пришел очень быстро. Его императорское величество соблаговолил просить обождать.

В сторонке вдова генерала Коновницына, героя двенадцатого года, с безнадежностью и отчаяньем в заплаканных глазах смотрела на новоприбывших. Два ее сына взяты под стражу. Видимо, она здесь, в приемной, сидит очень давно.

Анна Родионовна велела поставить кресло против самых дверей, почти впритык, да так, чтобы входящие и выходящие лица принуждены были с осторожностью ее обходить, каждый раз низко кланяясь статс-даме Екатерины. Она взяла желтый портфель у Плещеева и положила на колени себе. Зачем его с собою взяла — непонятно.

Люди появлялись и исчезали. Двери открывались и закрывались. Терпением графиня, видимо, запаслась. Прошло часа полтора. Графиня попросила Плещеева объяснить, что это за картина такая рядом с печкой висит: юноша голый, насквозь стрелами пронзенный. Басурманы вдали. Он ей рассказал, как святой Себастьян в первом веке еще, при императоре Диоклетиане, не захотел отказаться от христианства и был в наказание отдан маврам-стрелкам. Привязав его к дереву, они пронзили страдальца тысячью стрел. Но чудо свершилось, и он остался живым.

Анна Родионовна молчала. Задумалась.

— А ведь судьба Себастьяна-то такая же, как у твоего Алексея. Да не только его одного. Терзают стрелами юношей, истязают, а они все-таки живыми останутся. Ежели не телом, не грешною плотью, так духом бессмертным... Н-да-а‑а... А ты небось думаешь, нету духа бессмертного...

Обе створки дверей Итальянской залы вдруг сразу — вихревым движением — распахнулись, и стремительно вышел чем-то сильно разгневанный Николай. Все встали. Он чуть было не налетел на кресло графини, но сумел удержаться, с удивлением на нее посмотрел, сообразил, поклонился, подошел даже к ручке, облобызал ее по положенному этикету и сказал, что крайне жалеет... так занят... дела неотложные...

— Ничего, я все-таки тебя, государь-император, дождусь...