Он развел руками вместо ответа и мгновенно ушел в передние апартаменты дворца. Спустя некоторое время вернулся, обошел с осторожностью, с полупоклоном кресло старухи и снова исчез за дверями.

Многие посетители начали уже расходиться, но графиня продолжала сидеть. В щель полуоткрывшейся двери Левашов вызвал в Итальянскую залу флигель-адъютантов. Те вздрогнули, встрепенулись и, явно взволнованные, вошли. Чуть погодя вернулись, сопровождая узника в арестантской хламиде, с тяжелым лицом, сурового, злого. Глаза были заплаканы, но горели непримиримым огнем. Это Каховский.

Александр Алексеевич с ним не был знаком, знал его только по виду. Их взгляды встретились, и Плещеев ему поклонился. Он знал, что об этом будет доложено кому следует. Каховский с горькой усмешкой ответил и продолжал путь в сопровождении вооруженного конвоя.

 — Кто такой? — спросила старуха.

— Русский Брут, как его называют. Одержим навязчивой идеей цареубийства. Нанес на площади смертельный удар Милорадовичу, также полковнику Стюлеру. Ранил кинжалом свитского офицера.

— А быть может, они и стоили того?

— Милорадович, пожалуй, не стоил. А те, конечно, сами того заслужили.

— Ишь, какой ты кровожадный!

Вдова Коновницына громко вздохнула — вздох граничил со стоном, — с трудом поднялась и ушла.

В Итальянскую без доклада прошел с охапкою папок сутулый, в длиннополом сюртуке человек самого невзрачного вида. Лицо землистого цвета, очень усталое. Глаза воспаленные, красные.

— Эх, раз Сперанский вошел, значит, надолго, — послышался сзади досадливый голос.

Однако Сперанский пробыл у Николая не более получаса. Двери открылись. Не глядя по сторонам, такой же размеренной, усталой походкой Сперанский направился к выходу с новой кипой бумаг. «Попович!..» — шепнул не без яда Плещеев.

Анна Родионовна, видимо вспомнив о документах, раскрыла свой желтый портфель, вынула конверт с пятью печатями сургуча и взяла его в руки. А портфель отдала: тяжелый, колени ей отдавил.

Опять Николай появлялся, опять обращался к графине, почтительно убеждая не дожидаться его — настолько он занят, что сегодня не сможет ей уделить для беседы ни единого часа, даже, пожалуй, минуты.

— Ничего... Я потерплю. Ведь когда-нибудь дела-то твои нонче закончатся. Спать-то тебе рано ли, поздно ли придется пойти. Вот тогда и поговорим на сон грядущий. Я тоже по делу. Сурьо-озному! Зря из Чечерска не прискакала бы. Смотри, откажешься принять — ахти как пожалеешь.

Император был недоволен, но ничего не сказал.

Чуть погодя старуха попросила чуточку повернуть ее кресло так, чтобы не видеть ей картины «Святой Себастьян». Что-то страшно стало все время смотреть на нее.

Смеркалось: зимние дни в Петербурге короткие. Были зажжены свечи в жирандолях и канделябрах. А чуть погодя Плещеев увидел, что Анна Родионовна дремлет. Конверт все так же держала в руке. Из опасения, что он упадет, Плещеев хотел его вынуть из рук. Но пакет был так крепко зажат в старушечьих пальцах, что не поддался, а когда он его потянул, графиня проснулась и с сердцем ударила его по руке.

— Чего хватаешь?.. Не сметь!.. Ни-ни... Я вовсе не сплю. А пакета тебе не отдам. Даже ежели и засну. Да ты не опасайся. Я, пожалуй, и вправду еще чуточку похраплю. — И в самом деле, скоро она захрапела и спала не менее часа.

Плещеев почувствовал, что смертельно устал: проклятое золото на проклятом мундире! тяжесть какая! Воротник начал шею нестерпимо давить. Расстегнуть его — не положено. А ведь время к полуночи приближается.

Тут сзади послышался громкий звон кандалов, дерзко ворвавшийся в благопристойную атмосферу дворца. Под конвоем четырех вооруженных жандармов лихо вошел статный полковник-гусар в блестящем мундире и с аксельбантами. Боже всесильный! Да ведь это — Мишенька Лунин!.. До сих пор его имя при перечислении арестованных в Петербурге не называлось; говорили, будто в Варшаве великий князь Константин заупрямился, не хотел подчиниться распоряжению венценосного братца и арестовывать своего адъютанта. Вот поэтому, видимо, так поздно его привезли.

Лунин шел уверенно, как будто на нем и не было тяжелых цепей. Плещеев кинулся ему наперерез. Мишель посмотрел с удивлением на золото камергера, узнал-таки, и два старых товарища, пренебрегая всем окружающим, бросились друг другу в объятия. Конвойные заволновались.

— Мишель... Почему ты в цепях?..

— Государь-император сызмальства проявлял страстную приверженность к музыке, вот и привязал мне эти куранты.

Подошел флигель-адъютант, вежливо попросил Лунина немедля пройти в Итальянскую залу.

— Я тебя буду здесь ожидать! — крикнул вдогонку Плещеев. Увидел неодобрительные и перепуганные лица тех; кто еще оставался в приемной. Анна Родионовна потребовала у «цыганенка» отчета: «Кто таков?» Он вкратце ей объяснил. Она проснулась тогда окончательно.

Из кабинета не долетало ни единого звука: двери были добротные. «Что-то там происходит сейчас?..» После встречи с Мишелем вся усталость пропала. Спустя некоторое время послышались гневные выкрики императора — он орал в приступе неукротимого бешенства, и ему отвечал такой же буйный, неукротимый голос Мишеля. О-о, этот не любит спуску давать! Вдруг в кабинете что-то упало, разбилось, флигель-адъютанты стремглав бросились в Итальянскую залу и вскоре затем появились — вместе с Луниным, повеселевшим, ликующим.

— Музыки кандалов для августейшего недостаточно, — хохотал он. — Ты слышал, Александр, звон зеркала, разбитого им? Не правда ли, он не менее мелодичен?

Флигель-адъютанты теперь уже самым решительным образом, даже с грубостью, прекратили разговор и передали Лунина команде жандармов.

— Прощай, Александр. Теперь — на всю жизнь! — успел еще крикнуть Мишель. — Ведь нам с тобой музицировать вместе никогда уже не придется. Марсельезы не забывай.

Звон цепей продолжал еще разноситься по анфиладе дворца.

Анна Родионовна сидела понурая, упрямо уткнув подбородок в кружевное жабо. Лицо ее почернело. Теперь в приемной оставались только флигель-адъютанты, графиня с тремя прислужницами и Александр Алексеевич. Играли куранты на соборе Петропавловской крепости. Им отвечали стенные часы Эрмитажа. Шел двенадцатый час.

Вышел наконец Левашов со связкой бумаг, увидел графиню, вернулся. Вслед за тем снова вышел и пригласил Анну Родионовну в кабинет. Гренадерши ее отвезли и сразу вышли обратно. Двери закрылись.

Затем Левашов покинул кабинет императора. Значит, графиня осталась наедине с Николаем.

Плещеев, сверх меры взволнованный, бродил по приемной. Искоса посмотрел на графининых гренадерш. Все три боязливо жались в углу, дрожа всем телом от страха, не осмеливаясь, конечно, присесть. А ведь они провели весь день на ногах. До чего же, вероятно, устали! Флигель-адъютанты — и те еле держались.

Разговор затянулся. Било полночь. Двенадцать ударов. Наконец вышел царь. Дал знак прислужницам, чтобы шли за старухой, отпустил адъютантов... Лицо было непроницаемое, каменное. Сам тяжело направился к выходу. Теперь до утра он сюда уже не придет. Но утром...

Анну Родионовну вывезли. Она хитро подмигнула Плещееву.

— Ну-с, во-от-с, — начала графиня дома, у Муравьевых, когда осталась наконец с «цыганенком» наедине. Откуда у нее только силы хватало? — Ну, слушай внимательно, как я императора вокруг пальца своего обвела. Значит, перво-наперво, я напомнила, что Александра Первого, старшего брата его, я крестила. А его, Николая, крестить и не вздумала бы, ибо уж тогда поняла, что из Никса, младенца, получится не человек, а тиран.

Николай хотел рассердиться, но улыбнулся и галантно сказал, что, дескать... но я перебила его. «Конечно, тиран, говорю, раз даже ближайшего родственника своего держишь в своей Петропавловке». — «Родственника?.. Что еще за родич такой?..» — раскрыл он лупоглазые глазища свои. «У твоего узника Алексея Плещеева был брат, рожденный от Павла». — «У Плещеева-первого?.. Этого изверга?» — «Он не изверг, а мститель» И тогда я ему подробно онёры все отписала.