Значит, Катрин!..

Снова Катрин встает на пути. И-е-зу-и-ты!.. Связи Катрин с иезуитами за последнее время еще более укрепились, хотя деятельность их запрятана в тайнике, ибо откровенно-бесцеремонное властвование иезуитов в России, теперь, слава богу, после воцарения Александра, обуздано стараниями Александра Тургенева. Но... иезуитам уже не впервые скрываться в подполье и там, укрепляя секретные связи и нерушимое единение, ждать благо-при-ят-ных вре-мен, когда сокровенный союз получит возможности снова стать явным и восторжествовать во всех государствах.

Да, теперь уже не остается сомнений, Визар — иезуит. Кто знает, нет ли других, тайных иезуитов в России? Нету ли тех, кто подсмотрел и стережет Александра Плещеева, воспитанника пансиона и злейшего врага аббата Николь?.. Ох, как надобно быть начеку!.. Вспоминался арест по дикому обвинению иезуитов в нелепой краже ценных книг в Публичной библиотеке...

Но это что еще?.. Какой-то допотопный рыдван въезжает во двор. Цуг тянет пропыленную колымагу. Словно из середины прошлого века, из пятидесятых годов, она появилась. В этаком дормезе графиня Анна Родионовна Чернышева длительные паломничества свои совершала. Тот экипаж ее был памятен Александру. На дверцах — герб, полустертый, пылью запорошенный. Да ведь это герб Чернышевых! Уж не сама ли графинюшка в дорогу поднялась из-за бурного наступления Бонапарта?

Из кузова начал вылезать некий допотопный старичоночек с палкой. Осмотрелся, щурясь от солнца, и заковылял к крыльцу.

— Направить к вам, ваше благородие, сей экипаж изволили статс-дама, фельдмаршальша графиня Анна Родионовна. — Закашлялся старичишечка... — Так вот‑с письма графинюшка прислать не соблаговолили да на словах мне приказание отдали. Передать, что-де просят, извините, велят... да‑с, велят‑с Александру Алексеевичу самому в сем ее экипаже пожаловать к ней‑с.

— Куда?!.. В Чечерск?.. К Могилеву?..

— Ну, не в Чечерск, а в поместье ее.

— Да ведь туда верст пятьсот!

— Менее. Добрым цугом за двое суток доедем.

— Но там, в округе, вся главная заваруха. Ружейные пули небось залетают.

— Ни-ни!.. Не беспокойтесь, ваше высокоблагородие, катавасия миновала. Все войска, и наши, и басурманские, окольными путями прошли мимо нас, теперь они вкруг Смоленска все собираются, там ожидают сражения. Графинюшка-то разнедужилась, ноги ей отказали служить. А другие-то все вокруг разбежались, кто туда, кто сюда. Граф Булгари, управитель имений ее, первый дал стрекача. Только бабы да увечные с нею, хоть пруд ими пруди. А мужики да ребята, те, кто ружье али тесак можут поднять, — кто сам партизанить ушел, а кого графинюшка выгнала. Воевать. Ух, и ненавидит же она Бонапарта! А ныне со дня на день собирается очи смежить, вот и пожелала с кем из родственников на веки вечные распроститься. Да только вот, окромя вас, ни на кого она не надеется — один, дескать, он, цыганенок, отважится ко мне сюда прискакать. Да и живет поближе, чем остальные. Он бедовый. И шустрый.

Посланный оказался мунд-шенком, форшнейдером и одновременно гард-мебели — то есть справлял разом три должности: следил за обмеблировкою дома, нарезал хлеб, холодное и жаркое к столу, ведал напитками: проверял все наливки, разные меды, шипучие кислые щи, пунши и лимпопо. Так он сам о себе рассказал. Звали его... Македонием. Поздней прояснилось, что был он крещен Сисинием, именем, недостаточно благозвучным, и по приказанию покойного графа стали его называть — тоже по-православному — Македонием.

А Плещеев сразу, с первых же слов, почувствовал непреодолимую потребность незамедлительно выехать. Он понимал, что ему нужно «встряхнуться», чтобы выкарабкаться из полосы маеты и уныния. Но... оставить семью в такое тревожное время?

— Что ты скажешь, Анюта? — спросил он жену, уведя ее на террасу.

— Я знаю тебя, Александр, — ответила Анна Ивановна — ты одержим путями-дорогами и, конечно, теперь уже загорелся. Мне ведомо, как ты тетушку любишь. Я была в юности ее первой надеждой. Ты же помнишь, какое внимание мы видели от нее...

— Да, Анюта, и поздравления, и подарки к каждому семейному празднику. Вклады при рождении наших детишек, к похоронам батюшки моего...

— Дело не в деньгах. Она — последняя из поколения старших родичей наших, единственный столп прославленного гнезда Чернышевых. Поезжай.

— Но ты остаешься одна...

— Правда, страшно тебя отпускать, я вся изведусь... Опасности могут тебе повстречаться. И французы, и проходимцы...

Тем временем подошел Алябьев, разумеется, с ребятишками.

— А вы, батюшка, плещеевскую пушку с собою возьмите! — мрачно выпалил Лёлик. — Эй, вы, там, чего рассмеялись?.. Очень глупо. Один только вид этой пушки распугает весь сброд подорожный.

— Твой старший — вмешался Алябьев, — справедливо сказал. Что тебе стоит?.. Забери с собой пушкаря, — ведь есть у тебя опытный канонир Феогност, ветеран роты артиллерийской... Лошадей у тебя бездна, заложить цугом шестерню или даже осьмерку, две пары в запасе для смены, для подмоги на крутостях. А знаешь ли что: я с тобой вместе поеду, — нам по дороге, мне надо в Белую Церковь. Ехать вдвоем веселее.

Анна Ивановна просила мужа озаботиться защитою повернее — вооружить верховых, подготовить в дорогу всю ватагу в красных рубашках.

— Батюшка! И меня с собою возьмите! — взмолился Алексанечка и заморгал — это был у него признак большого волнения.

— И меня! И меня! — стали приставать другие сыновья.

— Вот что, отпрыски мои драгоценные! Ежели вы были бы чуть постарше и шпоры носили, я отдал бы вам мгновенно команду: «Кру-у-угом... шагом арш!» Но раз вы военного строя не нюхали, то я партикулярным слогом отвечу, что вы на шее носите заместо черепных коробок мыльные пузыри.

— Батюшка! — Лёлик побледнел от обиды. — Ежели вы не были бы мне отцом, я принял бы эти слова за оскорбление чести.

— И вызвал бы меня на дуэль? Ну, и дурак.

На рассвете, во время бритья, Тимофей конфиденциально сообщил, что накануне старший барчук допытывался, когда же все-таки он родился и сколько ему лет на самом-то деле. Плещеев снова встревожился, — значит... значит, мальчик относится к этому вопросу серьезно.

К отъезду все было уже подготовлено, запряжены и дормез и кибитка Алябьева, подтянут лафет со знаменитою пушкой, вооружены верховые. Плещеев дорожные колокольчики приказал отвязать. И когда мальчики со всею окончательной очевидностью поняли, что их с собой так-таки не берут, то младший, Петута, поднял отчаянный рев и сломя голову убежал.

Каково же было удивление Александра Алексеевича, когда он увидел — в дормезе, прижавшись к углу, сидит с упрямо сдвинутыми бровями и сморщенным лбом Алексей. Ему было отдано приказание выйти. Он не послушался, отмалчивался. Под конец сослался на пример батюшки, который, по собственным рассказам, сам некогда в карету светлейшего князя Безбородко засел и тот, ни словом не возразив, взял его с собой в путешествие.

— Что же мне с тобой делать?.. Придется силой тебя выволакивать. Розги тебе прописать?

Но за Лёлика вступился Алябьев. Как-никак мальчику скоро четырнадцать... порыв патриотических чувств... А поедет он вместе с отцом.

— Не четырнадцать, а двенадцать, не путай, Алябьев.

Вдруг Анюта неожиданно приняла сторону сына. Она поняла, что в этот момент Лёлику нельзя было перечить — такова уж натура его, — он сейчас «закусил удила», и ссора может закончиться двухмесячным демонстративным отказом от малейшего послушания — люди с подобным характером в тюрьмах голодовками протест объявляют. Она просила лишь чуточку подождать, пока ему соберут смену белья, теплую одежду, подушку и одеяла.

Тронулись. Плещеев сердился: он был все-таки недоволен поведением сына. Долго ни с кем не разговаривал. Алябьев отвлек его мысли, затронув самую чувствительную тему в беседе, — заговорил о его музыке, о былых занятиях с Фоминым, о комической опере на текст Капниста Клорида и Милон... Вместе писали... два композитора...