— Почему тут ведро?.. Здесь вода?

— Нет, ваше сиятельство, это парашка, — прошамкал майор Лилиенакер.

— Парашка?.. Не понимаю. Ах, pardonnez-moi, догадался. Увы, таково поэтичное имя девы святой Параскевы, Пятницею нареченной. Недаром пословица гласит: Параскевия Пятница Христовым страстям причастница. День поста. Ибо Спаситель в пятницу претерпел оплевание... вот и параша — то есть самое грязное, плёвое дело. Бенкендорф тоже не лучше. Проблематическая личность. Глаза — бутылочное стекло, прозрачности нет, взор обманчиво добрый, речь всегда радушно и равнодушно уклончивая. Он вас поймал. Единственная вслух произнесенная фразочка ваша всем показала, wo ist der Hund begraben[53]. Тут — сердцевина вашей эпитимии, господствующая idee-fixe[54], ради защиты которой и разверзлись ваши уста. Вы показали, будто Русская Правда погублена, сожжена. Итак, следует вывести силлогизм изнанкою вверх, то бишь на-су-п-ро-тив!

Алексей, придерживая кандалы, зашевелился на своем убогом топчане.

— Не надо, не надо! — остановил его быстро Голицын, — qui s'excuse s'accuse, как говорил богослов четвертого века блаженный Tiberius Sophronis Romanus, — кто оправдывается, тот уличает себя. Но как ужасно бряцают ваши оковы! Железная музыка. Из давней симпатии к вами к батюшке вашему я раскрываю карты, хотя совершаю акт криминальный — un delit[55]. Но милейший майор Лилиенакер не выдаст меня, вы — тем паче. Ибо мною движет благородное чувство.

Опять почесавшись, Голицын обычным рассыпчатым говорком рассказал, что первоначально имелось некое показание о каком-то свертке бумаг, вырытом из подполья и унесенном Плещеевым и Бобрищевым-Пушкиным. Братья Бобрищевы-Пушкины отрицают все это. Оба ведут себя возмутительно, особенно Павел. Зато подпоручик Заикин Николай дал показание, что Русская Правда не сожжена, а зарыта. Да. Зарыта Плещеевым 1‑м и Бобрищевым-Пушкиным. Заикин нарисовал даже чертеж, очень толковый и ясный, ибо сам по образованию топограф и в Подольскую губернию был даже командирован на съемку.

Князь вынул и передал Алексею план Кирнасовки. При мерцающем свете жирника тот разобрал: все указано подробно и точно. Раскрыты необходимые данные, чтобы выкопать Русскую Правду.

А Голицын продолжал ворковать. Государь-император соизволил распорядиться Николая Заикина отправить в Кирнасовку с фельдъегерем и двумя жандармами, дабы тот указал место схоронения бумаг. Однако сам Заикин при зарытии не присутствовал и осведомлен о месте погребения бумаг лишь со слов Бобрищевых-Пушкиных. Посему он может легко ошибиться. Бобрищевы-Пушкины не в себе, то есть не совсем в своем уме, во всем запираются и оба слишком слабы, чтобы совершить в санях столь далекое путешествие. Но если Плещеев 1‑й одумается, поймет всю выгоду, которую можно извлечь из правдивой, прямодушной готовности добросовестно выполнить страстное пожелание императора, то немедленно будет он переведен в другой каземат, освобожден от цепей, допущен к прогулкам. Добротная еда и вино восстановят в два дня его ослабевшие силы. А потом — какое путешествие! — в розвальнях! — вдоль всей России! — в теплый край... И возвращение победителем. За наградой!

Тем временем мысли Алексея вращались в вихревом круговороте. Поехать, показать ложное место, найти новые доводы, чтобы доказать правдивость сожжения, доказать невозможность разыскать документы... таким образом выиграть время?.. Обстоятельства сами подскажут еще другие соображения для новых фальшивых, запутывающих доказательств, сбивающих с верных путей... А иначе? Будет послан Заикин. Или уговорят, понудят одного из Бобрищевых-Пушкиных... Они укажут настоящее место... Ведь к ним тоже «моральное воздействие» применяется...

— Князь, вы — анафема? — вдруг заговорил Алексей.

Голицын опешил и даже не сразу понял вопрос. Пришлось повторить.

— М-м-м-м... н-н-н... в не-екотором роде... en partie... parcellement... частично... От церкви я действительно отлучен, и вход в божий храм мне заповедан. Однако у меня своя молельная есть, где, как вам известно, покойный государь молиться любил. Но скоро отлучение снимут‑с.

— Раз вы анафема, значит, и явились ко мне как анафема. По-гречески анатэма. То есть отверженный. Я тоже анафема. Отверженный, проклятый. В этом — мы родственны. Потому-то я слушаю вас и говорю с вами, единственным... Я... соглашаюсь... Я поеду.

— Mag-ni-fi-que! — вскричал Голицын на весь каземат, — Ве-ли-ко-леп-но!.. Ex-cel-len-tis-si-me![56] Преподобному мученику Викторину ура! Майор Лилиенакер, вы, кстати, свидетель. — Алексей и не предполагал, что у князя такой силы голосовой аппарат. — Ну, вестимо, то есть само собою разумеется, пора, давно пора снять с себя добровольный обет блаженного Исихии, Антиохийского хоривита, безмолвника века седьмого. До сих пор вы, придавленный коллегиальностью, носили в голове несбыточные планы кон-сти-ту-ци‑и, то есть чудовищного альянса демократии, а вернее сказать, олигархии с царскою властью. Par calcul des probabilites[57] отныне обретете философическую независимость. Майор Лилиенакер позаботится о переведении вас в иные apparterments.

— Скажите мне, князь, — через силу спросил Алексей, — раз я называюсь ныне Плещеевым-первым, то, видимо, появился в Деле о злоумышленниках еще Плещеев-второй... Уж не брат ли мой младший?

— Ах, как ползают по животу эти мокрицы! Увы, не имею права ничего вам об этом сказать. И я просто не знаю. Parole d'honneur[58].

— А что с Тимофеем, крепостным человеком нашей семьи?.. Он был взят вместе со мною.

— А что может с ним быть? — Князь даже руками развел. Ума не приложу. Не интересовался подобными... смердами. Вероятно, отправили его вместе с другими такими же в Васильевскую куртину, кажется, так. О боже, четырнадцать тысяч младенцев, избиенных от Ирода в Вифлееме, как я засиделся у вас!.. Зато ваша беседа в ее цинциннатовой простоте доставила мне истинное наслаждение, как souper fin avec vin de paille[59]. Если бы не сороконожки, parbleu, клопы, тараканы, блохи и муравьи. Я в исподнем белье уношу домой целый зверинец. Зато имею возможность призвать академиков. Христиан Иванович Пандер мне приведет Эдуарда Менетриэ, знаменитого энтомолога, и вместе мы займемся изучением многообразнейших видов вашей тюремной коллекции. Au revoir mon petit[60]. Счастливой дороги. Когда вернетесь, выхлопочу вам свидание с батюшкой — ведь дозволение переписки и встреч Никите, а также Захару исходатайствовал я!

Военный министр граф Татищев 31 января 1826 года направил коменданту Петропавловской крепости генерал-адъютанту Сукину приказ: заключенного Плещеева 1‑го, снабдив теплой для дороги одеждой, сдать закованным в ножные железа фельдъегерю, штаб-ротмистру Мантейфелю. На ротмистра было возложено препровождение арестованного в Тульчин, Кирнасовку и обратно. Дано секретное поручение: отыскать зарытые бумаги в месте, которое будет указано заключенным, строжайше за ним наблюдать, не дозволяя ни с кем малейших сношений, не открывать его имени, никому не сообщать о целях поручения. Найденного свертка бумаг не читать. Для конвоирования назначались два надежных жандарма, отпускалось 1700 рублей на содержание в пути четырех направляемых лиц. Арестанта надлежало доставить с найденными документами обратно в Петропавловскую крепость, коменданту Сукину.

Флигель-адъютант Мантейфель был обозлен. Только что он вернулся из командировки в тот же Тульчин, куда его отправляли для доставления в Петербург капитана Майбороды, сообщившего важные сведения о Тайном обществе; в воздаяние точного исполнения данного поручения представлен Мантейфель к ордену Владимира 4‑й степени. Но вот его посылают опять по надоевшему тракту. Утешают тем, что дело еще более важное. Нет, адъютантом у Милорадовича служить было несравнимо вольготней.