Алеша молчал.

Меж тем жестокий северо-западный ветер усилился. Дождь начался.

Оба не трогались с места.

Так под окнами спальни императора Павла, в дождь, в холод, под порывистым шквалом, пронизывающим до костей, начал Плещеев свою горькую исповедь... печальную повесть о самом тяжелом, что пришлось пережить ему и Анюте.

Да, у Анны Ивановны был сын от императора Павла. И «жениху», Александру Плещееву, суждено было этот «грех» покрывать законной женитьбой. Назвали сына при крещении Алексеем. Родился он слабеньким и умер малюткой, за год до появления на свет второго, нового сына, сына Плещеева, названного, по желанию бабушки Настасьи Ивановны и графини Анны Родионовны, тем же именем Алексея: они хотели, чтобы в роду первенец так именовался в честь родоначальника, митрополита святого Але́ксия. В осьмнадцатом веке был крепко усвоен обычай: двух братьев называть одинаковыми именами. В семействе Бакуниных, например, были Петр Васильевич Большой и Петр Васильевич Меньшой. Не так давно в собственном семействе Плещеевых первенца (то есть самого Александра Алексеевича) назвали Александром, а первую дочь так же, как и его, Александрой.

Родились оба сына — два Алексея — в Орловщине, в Знаменском, в далеком от Санктпетербурга селе. Кроме Настасьи Ивановны знают даты рождения, пожалуй, только графиня Анна Родионовна, Карамзин и, возможно, Дмитриев. Анна Ивановна сохранила все церковные копии метрик, записей о захоронении: она словно предчувствовала, что эти копии могут когда-нибудь пригодиться.

Но вот нашлось несколько лиц, которые, не будучи в достаточной степени осведомлены, а может быть, с целями то ли злостной интриги, то ли забавы, то ли привычки играть людьми, словно пешками, случайно или нарочно путают все события, даты и объявляют Алексея Плещеева сыном императора Павла. Не удивительно, что Алексей этой версии принужден был поверить.

После рассказа отца рана в душе Алексея перестала так бурно, так безудержно кровоточить. Он понял трагедию, пережитую в отдаленные годы двумя скромными человеческими существами. Постиг бездну отчаяния, в которую были ввергнуты мать и отец. Алеше стали воочию ясны, видны ужасы произвола, жестокого, бесчеловечного. Возникли живые картины прихотей, своенравия и капризов, облик деспота, помазанника божьего на троне. Убийство императора он стал воспринимать как справедливую кару. И не мог не быть признательным батюшке за кровную месть, на которую он отважился вопреки природной доброте его сердца.

А матушка!.. несчастная матушка!..

Несколько дней отец и сын ни на час, ни на минуту не расставались. Они проводили вместе и ночи и дни. Алексей перетащил свой диван в комнату батюшки. Лежа в постелях, они разговаривали до рассвета. В театре, в полку объявились больными. Эти дни оказались периодом самой честной и нежной, самой искренней дружбы. Эти дни переменили, преобразовали Алексея, сделали его иным человеком.

Рана, нанесенная Жеребцовой, конечно, долгое время зажить не могла. Иногда вспыхивали необузданный гнев, ярость и бешенство... (Однако в конечном счете они уравновешивались справедливым отношением к людям — к близким, а порой и к далеким — и главным образом к тем, кто мало обласкан судьбою.)

В самый острый период конфликта Алеши, в дни, когда он с растерзанною душой переживал раскрытие тайны рождения своего старшего, умершего брата, Лиза и ее теплая ласка, внимание, чуткость, которыми она его окружила, оказались для него по-настоящему утешением. Она видела, что Алексей не в себе, но, разумеется, не понимала и не догадывалась о причинах, причинивших ему такую глубокую душевную боль. Эта душевная боль, потрясение, пережитые Алексеем, все-таки не проходили. Да и вряд ли они могли когда-нибудь бесследно зажить: был затронут весь склад привычного мышления взрослого уже человека. Наступали минуты, и Алексея охватывала немыслимая маета, ощущение бездонной пустоты, безнадежности. Он тогда не находил себе места, не мог отвлечься, заняться постороннею мыслью. Единственный выход: сорваться, уйти. Уйти куда ни попало, ходить, шататься по городу без цели, без смысла... Сплошь и рядом шаги его сами собой направлялись к проклятому месту — к Михайловской цитадели.

Здесь, около замка, днем было людно. По плану архитектора Росси толпы рабочих начали здесь коренную перестройку площади и квартала. Засыпались каналы и рвы, прокладывались новые улицы — Садовая, Инженерная, — у растреллиевского памятника Петру начали сквер разбивать. Только дворец оставался нетронутым, словно забытым. Последние обитатели выехали из него.

Вечерами наступала тишина. Затаив дыхание Алексей входил во внутренний восьмиугольный двор. Гулко отдавались шаги под аркой ворот. Ему мерещился в темноте стремительный гон озверелой толпы... люди в блестящих регалиях и сверкающих орденах... их ведет за собою ужас и гнев.

Он обходил громаду мертвого замка и опять и опять упорно всматривался в завешенные окна той комнаты, где был убит император. Вспоминалось кровное оскорбление, нанесенное дому Плещеевых... опять вскипал необузданный гнев, доходивший до бешенства. Мозг кипел, Алешу охватывал трепет. Он мечтал отомстить... отомстить... он сам не знал, кому же все-таки отомстить. Царственным выродкам?.. наследникам этого изверга?..

Даже дома, в семье, в спокойные минуты и в минуты веселья, если кто-нибудь называл то или другое лицо из августейшей династии, если упоминалось притом о каких-либо незаконных поступках, о проявлении самоуправства царя или великого князя, то возникала кошмарная мысль: убить... убить... так же, как Павла, убить...

Между тем жизнь шла своим чередом.

У Жуковского по «субботам» собирались друзья, читались стихи, обсуждались литературные новости. Плещеев снова впрягся в лямку руководителя трупп — французской и русской. Алексей и Федик Вадковский исправляли несложные обязанности начинающих офицеров, посещали лекции и ученья в полках. Младшие Плещеевы учились под эгидою Кюхельбекера, много читали. Тургенев проводил время в вечных хлопотах.

Как-то Александр Иванович Тургенев зазвал к себе записочкой Жуковского и Плещеева с сыном на интимный вечерок «под абажуром», обещая, что будет читать что-то новое Пушкин. Но перед вечером Алексей куда-то пропал, — странно: даже присутствием Пушкина пренебрегает...

Вечер «под абажуром» на этот раз не удался.

Николай Иванович был сегодня по непонятным причинам вялым каким-то, даже хромал больше обычного.

Александр Иванович брюзжал. Пушкин ничего не принес. Был сумрачным, говорил с неохотою, сердито отбивался от надоевших наставлений Александра Ивановича учиться, учиться...

Оставив Пушкина, Александр Иванович уныло принялся за Плещеева. Тюфякин, Кокошкин жалуются на его манкировки. Плещеев признался, что работа в театре стала постылой: отчеты, канцелярщина заедают. А деньги в Болховское училище, и верно, за первый год им так и не посланы, а министр Голицын ему даже официальное напоминание посылал. Но ответить он и не собирается.

— Ох, Александр, неужто мне придется опять перед князем Голицыным за тебя хлопотать?.. Как не хочется...

— Не брюзжи. Твой князь еще более противен мне стал. И мне, и Алеше. Сил наших нет.

Николай его поддержал и начал опять выговаривать брату за дружбу с Голицыным. Он же враг здравого смысла, провозвестник суеверия и фанатизма. А этот фанатизм! Религию, понятие о боге как об извечном промысле мира, до чего же их искажают!

— Александр Иванович отдался на волю потока, — заговорил миролюбиво Жуковский, — и вниз несется с грузом высоких надежд. Не имеет уважения к придворным, ибо их знает, видит насквозь, но принужден копошиться в одном с ними навозе. Они-то почитают этот привычный навоз своей повседневностью, он — просто грязью. И знаете, что мешает ему быть одним из первых людей? Толстота. Она заставляет его спать, вместо того чтобы действовать.