Как-то ночью в курятнике навестил Тимофея сгорбленный, длиннобородый старик, с лохматыми бровями, оборванный, весь прокопченный какой-то. Это был Фигнер, переодетый и перекрашенный. Его суковатая палка превращалась в замаскированное духовое ружье. Он сообщил славные вести. Армия наша после краткого марша остановилась, чтобы укрепиться в Тарутине во временном лагере. Там комплектуется новое войско, подтягиваются рекруты и ополченцы. Все солдаты и командиры рвутся с нетерпением в бой. Велел Лёлику домой письмо написать, обещая через штаб армии его весточку переправить. От Тарутина до Черни́ верст полтораста, не больше.

Ночевать в курятнике Фигнер не захотел: ему нужно было в Москве разведать дислокацию войск, узнать о намерениях французского штаба. Пусть мальчики приходят чуть свет сегодня же на Красную площадь.

И верно, только лишь рассвело, юнцы увидели своими глазами, как Фигнер в мундире русского артиллерийского капитана, поджарый, прямой, пронесся карьером по площади и по улицам во главе сотни таких же головорезов казаков. Стреляли во французские военные части, даже в караульных у Спасских и Никольских ворот. Отчаянная дерзновенность набега была столь стремительна и внезапна, что французы все растерялись и не успевали ответить обстрелом. А Фигнер с казаками полною метью мчался уже по Никольской и свистящими в воздухе шашками рубил врагов направо, налево, всех, кто попадался навстречу. Отряд партизан ускакал невредимым.

В Черни́ и Муратове уже знали, что Жуковский обосновался в лагере под Тарутином, недалеко от Калуги, и несколько успокоились, хотя письма его были печальными.

Здравствуй, любезный и милый Друг!

Грустное твое письмо мы получили. Как я обманулся! Я почти уверен был, что ты как-нибудь постараешься сюда приехать, но, видно...

...Милый Друг, авось все скоро кончится!

...Прости! Обнимаю тебя крепко.

Твой верный Друг

А. Плещеев

Приписка Анны Ивановны (по-французски)

Вы нас покинули, чтобы шествовать к победе и славе. Узнал вас в этом возвышенном стремлении. Все же постарайтесь вернуться скорее, тем более что интересы нашей родины не помешают вам забыть ваших друзей.

Благословляю и обнимаю от всей души.

Нина

От Калуги до Болхова через Лихвин было действительно всего сто тридцать шесть с половиною верст да еще до Черни́ верст двенадцать — прямым, хорошо укатанным трактом на добрых конях за сутки можно доехать. Но в отпуск Жуковский не позволял себя даже звать, хотя бы на день или на другой... А какое было бы душе обновление...

Как раз в те дни на Плещеевых свалились заботы по рекрутскому набору в Орловщине, — видимо, очередь подошла. Прислан был также циркуляр от гражданского губернатора с раскладкой на доставку помещиками носильных вещей, необходимых для армии — полушубков, сапог и лаптей. Свозить их надобно в уездный город, и оттуда груз переправлялся на обывательских подводах в Калугу, в главную квартиру русской армии. Чуть погодя пришло еще одно предписание главнокомандующего князя Кутузова: с Орловской губернии затребовать пятьсот лошадей.

Делами конного завода Плещеев теперь не занимался: все препоручил коневодам. С тех пор, как погиб его Ветер, он перестал ездить верхом. А стоило ему увидеть какого-либо лихого наездника, глаза его становились грустными-грустными и он старался поскорее уйти. Детишки блаженствовали в Тагине, у Чернышевых, и в доме была тишина.

Хозяйские дела лежали целиком на плечах Анны Ивановны. У нее был зоркий глаз, она ни о чем не забывала. Ее чуткость и доброта ко всем окружающим не знали границ. Дворовые и крестьяне ее боготворили. Старухи называли «наш ангел-хранитель». И Плещеев чувствовал себя бесконечно обязанным ей.

В творчестве, в музыке, в постоянном общении с поэзией друга Жуковского Плещеев находил теперь не только забвение, но и высочайшую радость. Ради искусства стоило и жить, и мечтать, и трудиться. Музыка помогала переносить тревожные мысли о судьбах отечества.

В дни, переполненные мелкими заботами, возней и хозяйственной суетой, было получено посланное Фигнером через штаб письмо... Лёлика! И вот только тогда узнали Плещеевы, что старший сын вовсе не в Тагине. Визар, привезя их сыновей к Чернышевым, не счел своим долгом оговорить, что старший вернулся, а в Тагине не обратили внимания на то, что их три, а не четыре, подумали, что именно так решили родители.

Лёлик писал, будто бы он с Тимофеем укрылся в тихом подмосковном пристанище Ольгово, в имении гостеприимного графа Степана Степановича Апраксина. Плещеев, конечно, ни на минуту этому не поверил: Тимошка, чумовой вольноброд, должен был бы сообразить, что врать — коли врать — надо умнее. Ни в какое поместье, принадлежащее Апраксину, ни Плещеев, ни он сам, Тимошка, его смерд, холоп и холуй, ни в жизнь никогда не поехал бы: может ли Тимофей позабыть, как в другой апраксинской вотчине, в Брасове, были на его глазах изничтожены пушками тысячи беззащитных крестьян, в том числе...

Значит, оба они не в пятидесяти верстах от Москвы, а в самой Москве, объятой пожаром. Надо знать продувной характер Тимошки и характер строптивого Алексея, чтобы успокаиваться чепушиными бреднями о каком-то сердобольном Апраксине.

Но... все-таки... по чести сказать, надо быть справедливым. Ну как поступил бы в их положении, очутившись в Москве, он сам, Александр Плещеев, ежели был бы в возрасте Лёлика?.. Ну, безусловно, он полез бы в самое пекло, защищая отчизну. И, само собой разумеется, рыскал бы сам всюду, по всем тайникам, разыскивая Наполеона, это исчадие ада, чтобы разом перерубить, как топором, беды России. И как, в конце концов, черт их побери, втайне ими не восхищаться?!

Три письма уже от тебя, милый Друг, получили... я надеюсь, что одна вьюга и недостаток в лошадях тебя задерживает; сохрани бог, есть ли нездоровье! — Ради бога, милый Друг, есть ли есть как-нибудь способ, то выкарабкивайся из Армии... Здесь ждут тебя два твои семейства.

...А ты, милый Друг, пиши и пиши все с одной целью, тогда от цели родится надежда, от надежды бодрость,

от бодрости вдохновение,

от вдохновения довольность самим собою,

от довольности веселость,

от веселости надежда,

от надежды бодрость...

и опять то же кругом. —

У меня родилась давно уже к тебе дружба, и она ни во что не обратится, все будет дружба да дружба, разве только с тою разницею, что из маленькой девочки сделается она бабища Дружбища.

Когда Плещеев писал это веселое и легкомысленное письмо, душевное состояние его было далеко не веселое и не легкомысленное. Но во что бы то ни стало он хотел подбодрить, поддержать дух своего друга. При нежной, легко ранимой натуре Базиля грохот пушек, снарядов, кровь, ранения, трупы должны угнетающе действовать на него. Опять и опять, несмотря на запрещение друга, Плещеев звал его в отпуск, хотя ни минуты не верил в возможность приезда. Подумать только: из армии сюда, в Чернь, — всего сутки пути.