Весь день копали работные без перерывов. Сумерки опять наступили. Снег прекратился. Ночь принесла похолодание, но это не остановило Мантейфеля: он решил и в потемках поиски продолжать. Две смены были измучены. Фельдъегерь сам с ног валился.

В четвертом часу произошла неожиданность. Прибыл из Петербурга новый фельдъегерь — Слепцов, адъютант генерал-лейтенанта Чернышева, штаб-ротмистр Гусарского полка. Держал себя грубо, нахально даже с Мантейфелем. Он привез еще одного арестанта — Николая Заикина. Видимо, Чернышев каким-то чутьем собаки-ищейки предусмотрел провал первого — мантейфельского — отряда добывчиков: «Плещеев 1‑й?.. он ведь ненадежный!..»

Алексей насторожился: уж не сдался ли и не пошел на попятный теперь еще один из Бобрищевых-Пушкиных? Сам-то Заикин не страшен — он место знает лишь по рассказам.

Разговаривать с ним Слепцов не дозволил. Двух заключенных порознь держали: один вдали от другого. Да и о чем разговаривать?.. Николай Заикин производил самое жалкое впечатление: с блуждающим, рассеянным взглядом, с красными пятнами на бледных, похудевших и каких-то бугроватых щеках, небритый, грязный, опустившийся. Был он, видимо, не в себе.

Но Алексей сразу заметил: Заикин и верно не слишком знаком с указанным местоположением. Долгое время исходив взад и вперед по ведущей к лесу боковой дороге, едва-едва нашел он канаву заветную. Прошел около двухсот шагов вверх по этой канаве и, остановившись против первой борозды, к ней прилежавшей, показал то место, где будто, со слов Бобрищева-Пушкина, зарыта Русская Правда. Однако, как он говорил, это ночью тогда происходило, и сейчас нельзя быть уверенным в направлении. Поэтому-то Заикин попросил раскопать огромную яму: две сажени в длину и два аршина в ширину, то есть всю канаву супротив борозды.

Когда яма свежей партией людей была наконец вырыта и в ней ничего не оказалось, Николай Заикин показал другое место, на триста шагов выше — против второй борозды. У Алексея замерло сердце: место указано верно. Но все-таки остается надежда — может выручить небольшая ошибка: ведь бумаги были зарыты в канаве не на самом дне ее, не внизу, а чуточку выше — под «берегом», то есть под верхнею кромкою рва.

Слава богу, ничего не нашлось. Когда рассвело, Заикин просил рыть ямы по обеим сторонам дороги, ведущей в лес. И тогда Алексей внутренне торжествовал: поиски далее и далее уводили от заветного места.

Всё вокруг было перекорежено. Комья и глыбы земли грязными грудами валялись по сторонам; меж ними лишь с трудом можно было пробраться. Алексей видел, как удручен — чуть не плакал — Заикин, каким зверем смотрел на него гусарский фельдъегерь Слепцов. Наконец он подошел к Николаю Заикину и яростно стал ему выговаривать. Заикин робко ему отвечал, быстро и растерянно лепеча какие-то рваные фразы. Судорожно дергались белые губы. Стоявший поодаль Мантейфель явно злорадствовал; не только он сам, но также соревнователь его, бывалый адъютант самого Чернышева-ищейки Слепцов потерпел позорное фиаско.

Алексей услышал, как Заикин громко и горячо начал оправдываться: ведь о месте ему рассказал некогда старший из братьев Бобрищевых-Пушкиных, при закапывании державшийся в стороне! Но вот Павел, младший из них, в заботе о том, чтобы Русская Правда не сгинула в яме, а дошла до потомства, гуляя как-то вечером по этим местам, рассказал о захоронении документов, семнадцатилетнему брату Заикина Феденьке, подпрапорщику Пермского пехотного полка, с которым втроем они проживали у мельника тут же, в Кирнасовке. Да, наверное, Феденька и сейчас там же продолжает квартировать. Если бы Николаю Заикину увидеться с братом, то можно было бы его уговорить: пусть покажет верное место.

Посовещавшись с Мантейфелем, Слепцов явно уже растерявшийся, все-таки в свидании с младшим братом Феденькой Николаю Заикину отказал. Но предложил отнести Феденьке записку Заикина, посланную ему будто бы из Петербурга. На том порешили. Пошли в избу, где жил исправник Поповский, расположились в разных, обособленных половинах. Согрели самовар.

Немного погодя Слепцов вошел к Мантейфелю и уже по-приятельски прочитал записку, посылаемую Николаем Заикиным младшему брату:

Я знаю верно, что Павел тебе показал место, где он зарыл бумаги... ...Тотчас по получении сей записки от Слепцова покажи ему сие место. Как ты невинен, то тебе бояться и нечего, ибо ты будешь иметь дело с человеком благородными и моим приятелем. ...Прощай, будь здоров и от боязни не упорствуй, ...а меня спасешь. Любящий тебя брат твой

Николай Заикин.

Мантейфель одобрил письмо, и гусар отправился в мельников дом, к Феденьке, брату Заикина. Очень скоро вернулся, расстроенный и сердитый. Феденька отпирается. Говорит: знать не знаю, ведать не ведаю. Притом болен сейчас, трясет его лихорадка.

— Он не болен, а просто от страха дрожит, — догадался Мантейфель. — Еще одно письмо надо писать.

Вторая записка была категоричней:

Прошу тебя, ради бога не упорствуй. Ибо иначе я погибну. Чорт знает из чего, из глупостей, от ветрености и молодости. ...Помни, что упорство твое погубит меня и Пушкиных, ибо я должен буду показать на них. — Прошу еще раз, не бойся и покажи.

На этот раз к мальчику отправился Мантейфель. Неизвестно, какие он нашел аргументы, но через час вернулся вдвоем с худеньким, трепещущим Феденькой, в самом деле больным. Он шатался.

Не желая оставлять Плещеева в избе исправника одного, Мантейфель приказал ему следовать позади. Алексей обессилел: третья ночь без сна предстоит.

Смеркалось. Непросветное, пепельно-серое небо было затянуто нудными тучами. Деревья протягивали в отчаянье свои беспомощные, безлистые, мокрые ветви, как руки, к далекой, невидимой, запрятавшейся в облаках синеве. Жалкая процессия нахохлившихся, измученных людей медленно продвигалась вперед смутными серыми силуэтами — один вслед за другим.

Феденька, шатаясь, поскальзываясь ежеминутно на липкой слякоти, привел спутников на прежнее место и, ни слова не сказав, дрожащей, бледной, тонкой рукой указал на гряду: здесь... здесь — откликнулось в тайниках души Алексея, и холодная струя воды пролилась ему за ворот. Иль это так, всего лишь только пригрезилось?.. Ведь нету дождя, нету воды.

«Здесь».

В сущности, борьба за Русскую Правду окончилась.

Померещилось, что в горло вонзился острый осколок нестерпимо режущей бритвы и Алексей сейчас захлебнется от крови... Широко, омертвело простирал объятия обледеневший крест на дороге.

Русскую Правду вырыли скоро. Знакомый сверток в черной клеенке появился на свет. Слепцов жадно схватил его и тотчас прикрыл полою шинели. Затем сунул наспех работным первопопавшуюся ассигнацию — ради радостного завершения поисков. И вдруг где-то сбоку и чуть позади в сгущавшихся сумерках послышался непонятный, дикий, душу надрывающий нечеловеческий визг. Только сыч так плачет и ноет, клекочет с надрывом, с озорным, язвительным смехом. Это бился в корчах и спазмах Федя Заикин, поддерживаемый под руки одним из работных. Сначала кричал он моляще и жалобно, как ребенок, потом закатился, точно его щекотали, и, захлебнувшись слюной, огласил весь пустырь звериным воплем отчаяния. Слепцов к нему подошел, вглядываясь с ужасом в перекошенное лицо. А Феденька внезапно бросился на него и стал вырывать из-под полы заветный сверток в клеенке. Адъютант отбивался, как только мог, но Федя Заикин обрел вдруг звериную силу, охватил офицера цепкими руками поперек живота, продолжая выть и визжать, кусая его руки, шинель, мелко и упрямо топоча ногами. Все онемели, растерявшись от ужаса. Мантейфель сообразил — бросился, как кошка, вперед и ловко вбил в рот Феденьки свой скомканный кляпом платок. Крик прекратился. Штыками и шомполами освободили Слепцова от железных объятий Феди Заикина.