А Плещеев тем временем приступил к выполнению заветов старой графини: большинство своих мужиков отправил в отряды партизан, выдав свидетельства, что они отпущены по оброку.

Партизанское движение разрасталось. Плещеев слышал, как самостийно образовались отряды в Сычевском, Вяземском, Гжатском уездах Смоленщины. Чуть позднее крестьян объединил Богуславский, сычевский земский исправник, вслед за ним — предводитель дворянства Нахимов. Потом и другие — майор Емельянов, капитан Тимашев. Успешно стала орудовать против французов бабья бригада, собранная Анной Родионовной.

Недоедание уже проникало в ряды наполеоновской армии. Солдаты давно жарили на кострах только конину, ибо скот крестьянами угонялся, а зерно, мука и крупа, даже сено населением сжигались на местах на корню. По приказу Кутузова был создан подполковником и поэтом Денисом Давыдовым регулярный армейский отряд из гусар Ахтырского полка, и отряд нападал на врага с необычайною быстротой там, где его никто не мог ожидать, чем наносил французам жестокий урон.

Наконец прибыли вести, что отступление армии приостановлено и 26 августа состоялось генеральное сражение на холмистой равнине близ села Бородино. Несмотря на разрозненность и разноречивость слухов, писем, рассказов, газетных сообщений, в Черни́ понимали, что битва была кровопролитная, что потерь с обеих сторон оказалось множество множеств, но русские победили. Наши войска вечером продолжали стоять на операционной линии наполеоновской армии. Но через день Кутузов решил все-таки вновь отойти ради сохранения войск. Несмотря на отступление, прояснилось, что под Бородином почти половина наполеоновской армии была выведена из строя, и таким образом рассеялся миф, столько лет витавший над миром, о несокрушимости гения Бонапарта.

— Оно и понятно, — говорил взволнованно Александр Алексеевич сыновьям, читая официальные сообщения о боях. — Весь народ, весь русский народ вкупе поднялся на защиту отечества. Вы сами видели — даже инвалиды и бабы старой графини ушли в партизаны. «Ибо война теперь не обыкновенная, а национальная», — вот что пишет военачальник, герой князь Багратион, раненный в Бородинском сражении.

Но где, где Жуковский?.. Как-то Жуковский?.. Ведь в Бородинском бою Мамоновский полк тоже участвовал!

Наконец Киреевские получили письмо от их молодого приятеля Батенькова, недавно выпущенного из кадетского корпуса прапорщиком в артиллерийскую бригаду корпуса Сакена. Он писал, что встретил Жуковского, когда тот шел пешком из Москвы до Можайска, в составе Московской дружины, которая в предстоящем Бородинском бою назначалась в резерв. Однако о его дальнейшей судьбе Батенькову ничего не известно, — а ведь вражеские ядра во время сражения летали повсюду.

Волнение за друга растревожило всех обитателей Черни́ и Муратова. Плещеев решил отправить кого-нибудь на разведку в Москву, а если не удастся, то в штаб полка. Выбор пал на Тимофея, как на самого расторопного, а главное — знающего французский язык. Не хотелось Плещееву его отпускать, даже на время. Поручение все же опасное.

Тимофей, естественно, тотчас собрался и выехал к Москве на маленькой одноколке. В тот же день отправился также и Визар вместе с мальчиками к Григорию Ивановичу Чернышеву, в имение Тагино.

— О, месье, — сказал он на прощанье Плещееву, — я очень грущу от разлуки с дорогими, горячо любимыми мною питомцами. Я к ним так привязался!

«Иезуит!.. иезуит!.. — со всею ясностью понял Плещеев. — Даже мысли складываются у него в словесные обороты, привычные для аббата Николь. Конечно, донос губернатору он написал. Придется его от Киреевских дальше куда-нибудь переправить».

Через несколько дней Машей в Муратове была получена долгожданная весточка от Жуковского. Оказалось, что в самом деле многие его письма пропали. Он рассказывал о Бородине и, разумеется, о красотах ландшафта — без этого он не мог обойтись даже при описании вечера накануне сражения. Тишина и покой нарушались только редкими ружейными выстрелами, похожими на стук топоров, темное звездное небо, казалось ему, таит нечто роковое и недосказанное, предвещавшее гибель и горе наступавшего дня. А потом, утром, страшные ядра, грохот и дым, затмевавшие синеву и безоблачность равнодушного неба. О себе он писал, что его военная часть, расположенная в довольно безопасном месте, принуждена была отойти, но к вечеру снова вернулась на возвышение посреди боя. Ночь наступила, сражение смолкло. Вдали царствовал мрак и туман осевшего дыма. Лишь огни неприятельских бивуаков горели тусклым огнем. Поэт. В каждой строке — все тот же поэт.

Упоминал Жуковский также о том, что в Бородинском бою участвовал Вяземский, но повидаться с ним не пришлось, хотя он, как адъютант Милорадовича, находился поблизости.

С безмерным волнением обитатели Черни́ и Муратова читали и перечитывали это письмо, перебеляли его, оставляя на память.

И опять потянулись дни томления и маеты. Приходили вести, крайне смутные, крайне тревожные и притом всегда противоречивые. Тимофей по дороге к Москве тоже ничего не написал. Зато в эти дни Плещеев получил вторую весточку от Жуковского.

Писал он из Ярославля. Последние события, совершавшиеся на его глазах, страдания людей и бедствие России так его поразили, что он с трудом приводит мысли в зыбкий, неустойчивый порядок и собирает последние силы, чтобы написать письмо.

Грохот железа, ураганы снарядов, боль, муки, страдания, кровь, раны и смерть, трупы, голод, отчаяние, переселение народов... Он смотрел на землю, на небеса и взывал — к ненависти и отмщению!.. Да! Духовный мир его опрокинут, от нажитой философии не осталось следа, и он не знает, где, когда сумеет найти смиренный покой. Только блаженная мысль об отмщении варварам приносит надежду омыть свою душу бальзамом забвения.

До сих пор у него не хватало решимости, чтобы сообщить милому другу о постигшем новом несчастье. Ибо он знает, как любимому негру был дорог Ветер его. Увы. Ветра нет. Он погиб. Пал на священном поле Бородина. Завет Николая Михайловича выполнен: пегас Карамзина, конь его вдохновения, сослужил верную службу. Когда Петр Андреевич Вяземский, — по духу поэт, такой же, как и Жуковский, как Карамзин, — остался на высоте батареи, под обстрелом врага, без коня, то Дмитрий Гаврилович Бибиков прислал в резервный полк вестового с мольбой раздобыть для друга новую лошадь, и Жуковский без колебания передал ему заветного Ветра.

Но вскорости конь вернулся к нему. Раненный насмерть, весь в поту и крови, разыскал его среди тысячи ратников. Хотел передать заочное прости верному господину и другу, пребывающему сейчас вдалеке. Тихонько заржал своим чистым, серебряным голосом и, судорожно взлетев на дыбы, рухнул бессильно на землю.

Жуковский знает: скорбь его друга и брата будет бездонна. Он сам скорбит вместе с ним.

Александр Алексеевич заперся в кабинете. Три дня не выходил. Никого к себе не пускал. Отказывался от еды. Анне Ивановне письмо от Жуковского передал через щель, и мужа она более не тревожила. В доме было приказано в дверь к нему не стучать и к окнам не подходить.

На третий день из кабинета стали доноситься тихие, обрывистые звуки виолончели. Потом — фортепиано. Плещеев что-то сочинял и, похоже, записывал. Но он никому не сыграл новой музыки.

Лишь спустя многие-многие годы — уже в Петербурге — поздним вечером наедине с Василием Андреевичем он впервые спел свою песню, посвященную памяти Ветра. Эта была песнь на слова Шарля Гюбера Мильвуа в переводе Жуковского:

Несколько очень простых, страстных аккордов, пунктированный ритм. Пауза: захватило дыхание.