Барон заставлял Сергея работать все дни и вечера напролет в темном чулане под лестницей, холодном, сыром, со сводами и каменным полом. Не загружал никакими другими работами по хозяйству. Так недели, месяцы протекают, словно в темнице, однообразные, монотонные...

Алексей заговорил о необходимости выкупить друга, но тот лишь улыбнулся в ответ: барон ни за какие деньги его не продаст — какой ему смысл лишаться источника крупных доходов? Длинное, очень худое лицо Сергея с выдающимися скулами при улыбке сразу вдруг начинало светиться. Большие, умные, темные глаза хорошели.

Александр Алексеевич начал было с ним говорить по-латыни, но Сергей сконфузился — он латынь позабыл. При этом вздохнул. Но читать ему удается, и много, — при свете тусклого таганка, урывая время от сна. Попросил дать ему на время томик Плутарха.

Тимофей накрыл тем временем на стол, но есть Сергей отказался — надо домой, и без того его будут ругать за длительную отлучку. Алексей сунул в карман ему деньги и два свертка сластей, взял с него слово опять прийти при первой возможности. Ушел Сергей черным ходом, через ворота на Крюков канал.

Батюшка тут же начал обдумывать планы, каким образом выкупить крепостного. У Плещеевых денег нет, конечно. Но можно заинтересовать Тургенева, Карамзина и Жуковского, когда тот вернется. Ресурсы удастся собрать. Не впервой в складчину выкупать талантливых крепостных. Но сумма Гернгросса будет, вероятно, чудовищной: о его скаредности ходят слухи не только в Коломне. Говорят, он даже на свечах экономит; пьет кофе только спитой, оставшийся после гостей, собаки некормленые; дворни всего три человека. Дочку торопится выдать за богатого жениха, чтобы сократить расходы по хозяйству. В обществе вывозят ее в платьях перекроенных, перешитых из старых матушкиных, а то, бывает, и бабушкиных туалетов.

Собрать деньги на выкуп Сергея как даровитого крепостного казалось сейчас не так уж и трудно. Плещеев обрел в Петербурге артистическую популярность. После успеха Сиротки еще больший успех выпал на долю Светланы — ее исполняли во многих домах. Повсюду вместе с царскосельским оркестром и тенором Сапьенци приглашали, конечно, и автора музыки. Он подвизался также со своей примечательной декламацией, всюду с огромным успехом.

Тургенев как-то сообщил, что в отставку собирается уходить князь Шаховской, член Конторы императорских театров по репертуарной части, поэтому он прочит это место Плещееву. Тот загорелся открывавшейся перспективой, — усадебный театр в Черни́ и постановки его опер в орловском театре давно ему самому показали, что накоплен серьезный, значительный опыт организатора театрального дела. Но... но его никто не знал при дворе, от которого, собственно, и зависели все назначения на должности в императорских учреждениях и министерствах. Но рекомендаций Жуковского, Карамзина было, пожалуй, пока еще недостаточно. Тургенев задался целью ввести постепенно Плещеева в круг литературных и театральных занятий двора.

С возвращением гвардии в августе в Петербург жизнь в столице сразу заметно оживилась. Снова расширился круг друзей и знакомых. Теодор всеми средствами старался разведать о судьбах Тайного общества, но его старания ни к чему не приводили.

Стоило сойтись трем-четырем офицерам — начинались горячие обсуждения, споры на злободневные темы общественной жизни. С азартом высказывались самые противоположные мнения, как, например, об Истории Карамзина, взволновавшей умы. Не мудрено: три тысячи экземпляров были распроданы в месяц — пример небывалый в книжной торговле. Широко читались ходившие по рукам рукописные копии статьи Никиты Муравьева, а также копии писем Михаила Орлова, с негодованием обрушившихся на идеализацию Карамзиным «азиатского» деспотизма и исконных крепостнических порядков. Подобные взгляды двух передовых офицеров никак не могли считаться «легальными», их было опасно в обществе высказывать вслух. Поэтому смелость Никиты импонировала подрастающим юношам, а у Вадковского и Плещеева вызывала нескрываемое восхищение.

У большинства создалось впечатление, будто Тайное общество прекратило всякое действие и даже мысли о «действиях», предоставив все времени. Алексей знал нечто большее, захороненное, но принужден был молчать.

Занимало его и Федю Вадковского литературное общество Никиты Всеволжского «Зеленая лампа», в которое входил кое-кто из знакомых, не достаточно близких, чтобы досконально проведать о заседаниях. Состояли в нем князь Трубецкой, Кавелин, Улыбышев, также Дельвиг, кажется, Пушкин, но при расспросах они отвечали уклончиво. Вступить в это общество стало заветной мечтой.

Кем-то в столицах принимались серьезные меры для распространения среди населения прогрессивных идей. То тут, то там собирались в складчину деньги для выкупа из крепостной зависимости какого-либо художника, музыканта, поэта, писателя. Или вдруг давался общественный отпор беззакониям в судопроизводстве. Или вкупе обличались взяточники. Освобождались несправедливо заключенные в тюрьмы или в сумасшедший дом — жертвы произвола дворян и помещиков.

Все это движение общественной мысли было на руку Алексею в его намерениях выкупить друга. Алеша не понимал, что, по существу, он просто-напросто сам захвачен этим движением и его замыслы на самом-то деле не что иное, как следствие общественных настроений.

Он начал подготавливать почву, рассказывал близким друзьям о судьбе своего подопечного, встречал повсюду сочувствие и готовность пойти на денежную складчину.

К барону Гернгроссу отправились делегацией — Тургенев и Плещеев с Алешей. Александр Иванович согласился потеть в камергерском мундире для импозантности. Об их посещении барон был предупрежден накануне письмом.

Однако цели они не добились. Барон с баронессой придумали много всяких уловок: будто они ценят Сергея как счетовода и кулинара-кондитера, — о подлинной ценности его, как мастера и художника по обработке камней, ни единого слова.

Во время беседы принесла кофе очаровательная барышня Сонюшка, дочь барона Гернгросса.

Сонюшка понравилась Алексею. Понравились повадки ее, скромные и одновременно исполненные чувством достоинства, строгая правильность черт, белокурые, почти льняные волосы, уложенные аккуратными волнами. Темные ресницы оттеняли бледную матовость кожи, светло-серые с большими зрачками глаза затаили выражение сосредоточенности и... отрешенности.

Кофе был жиденький, черный, конечно, печенье сухое, давнишнее, сахар мелко наколот, с расчетом, что гости будут пить кофе вприкуску.

Тургенев начал опять увещевать барона Гернгросса, склоняя его на продажу Сергея, обещая небывалые деньги. Но ответ хозяина прозвучал весьма категорично.

— Это ваше последнее слово, барон? — Тургенев явно сердился.

— Последнее.

Вся семья Чернышевых съехалась этой весною в столице.

В парке и обширном дворце родовой мызы на Каменном острове справлялся день рождения Екатерины Ивановны Вадковской, собиравшейся все лето прожить вместе с тремя сыновьями и двумя дочерьми на этой даче брата Григория. Григорий Иванович прибыл в полном составе семейства из Тагина, чтобы месяц спустя перебраться на отдых в Ярополец около Волоколамска — во второй майорат Чернышевых.

Вадковская пригласила Жуковского и Плещеева с сыновьями. Перед самым выездом Алеша куда-то пропал и не явился на праздник.

Александр Алексеевич знал каменноостровскую дачу еще в годы раннего отрочества. Он помнил эту светлую, обставленную мебелью карельской березы гостиную с редкостным по красоте фортепиано, огромные стеклянные двери, выводящие на закругленную террасу с изящной колоннадой строгого дорического ордера. Помнил, как впервые он слышал здесь пение Анны Ивановны, тогда совсем еще молоденькой барышни. Она тогда исполняла модный изящный романс о роще и печальной луне, который казался теперь таким наивным, сентиментальным. Музыка Дубянского, кажется... Помнил сгущавшиеся сумерки и стройную фигуру Пассека в раскрытых дверях, ведущих на террасу и в сад. Помнил также охапку осенних медных листьев, золотистых, кирпичных, вперемешку с белыми георгинами рассыпавшихся по паркету.