В пансионе кормили все-таки плохо. Недаром там втайне процветало Общество завтракающих. Увлеченные примером во множестве возникавших в столице обществ, кружков, масонских лож, воспитанники стали сами объединяться в собственные, порою курьезные, общества. Так, возникло Общество забав, в котором члены приобретали в складчину кегли, сани, качели, возводили катальную горку; Общество завтракающих объединяло любителей вкусно поесть, покупавших всевозможные лакомства, пиво, даже вино. Но были кружки посерьезнее: Общества Минералогическое, Ботаническое, Общество гвардейцев, переименовавшееся в Общество свободолюбцев. Кюхельбекер учредил Литературное общество. На столе в мезонине Алеша увидел восемь вышедших томов Истории Карамзина.

Его братья читали ее. А все-таки быстро развиваются черномазые! Главным образом Санечка, проживавший на бельведере и тесно общавшийся с Кюхельбекером. Все трое были заражены постижением достаточно сложных наук, которые преподавались с кафедр увлекательно, вдохновенно — имена профессора Арсеньева, Куницына, Раупаха, Колмакова не сходили с их уст.

На бельведере завелось фортепиано, приобретенное отцом нового ученика, поступившего в пансион в феврале и поселившегося четвертым воспитанником на мезонине. И теперь в уютных комнатках с низкими потолками, с цветочными горшками на окнах, с коврами на стенах часто слышалась музыка. Все «черные жуки» унаследовали от родителей слух, в деревне им были привиты добротные фортепианные навыки. Но способнее их оказался маленький новичок, некрасивый Мишель Глинка, с огромной, не по росту, головой и с вялым, невыразительным взглядом. Часами импровизируя на своем инструменте, он словно просыпался и невольно притягивал всех. А иногда, наоборот, изводил назойливыми повторениями неудававшегося пассажа или одного какого-то застрявшего меж пальцев аккорда. Его учителем был прославленный Фильд, которого он посещал дважды в неделю, и Миша восхищался им, его уроками, но еще больше — игрой, которую называл то смелой или мягкой, то капризной и в то же время отчетливой. Но всегда разнообразной.

— Мерещится, будто не он ударяет по клавиатуре, — говорил Мишенька с восторгом о Фильде, — а словно пальцы сами падают на клавиши, подобно... подобно крупным каплям дождя... Увы, Фильд скоро переедет в Москву.

Однажды Алексей застал на бельведере компанию, распевающую хором. Это были куплеты французского песенника Беранже, которые Вяземский прислал отцу его из Варшавы. В песне Священный союз народов поэт призывал к объединению наций ради сохранения мира в Европе. Мальчишеские голоса звенели ядовитой насмешкой над реакционным Священным союзом трех императоров, над их религиозною декларацией.

Но Глинка вдруг переменил все настроение, взяв несколько бурных пассажей, будто он выпустил из каждого рукава разноперую стаю озорных голубей и они взлетели, закувыркались, закружились в синеве, задевая крыльями сотни, тысячи натянутых в воздухе струн. И так же внезапно перешел на плавную элегию, спокойную, текучую, как тихая река в русской равнине. Однако стоп!

— А ну-ка, «черные жуки», валяйте терцет вашего батюшки!

Глинка полюбил романс Вот она, бабочка!.., исполнявшийся сыновьями Плещеева. Он аккомпанировал им с увлечением, со вкусом, наслаждаясь вариациями, которые сам рассыпал своими тонкими щедрыми пальцами. Порою он подсказывал им внезапные, для них совершенно новые краски. Взяв приглушенный аккорд, он вдруг разрывал всю музыку; удерживая только педаль, и, подняв осторожно правую руку, прислушивался и заставлял всех прислушиваться, как постепенно гаснет, тает гармоническое сочетание звуков. А потом неожиданно «жемчугом рассыпался по бархату», как Глинка определял исполнение Фильда...

Алексей, слушая любимый романс своего батюшки, который сам пел многократно, поражался каким-то совершенно новым смыслом, вложенным в произведение вот этим маленьким аккомпаниатором с пламенем гения в ленивых обычно глазах. В них бесследно исчезала теперь обычная сонливость, взгляд становился ясным и лучезарным.

«Надо, чтобы батюшка этого Глинку послушал... Не привести ли его сюда в воскресенье?..»

Но в воскресенье дошли волнующие вести о нашумевшей в Европе публичной речи императора Александра на открытии Польского сейма в Варшаве. Не только воспитанники корпуса, но весь Петербург был взбудоражен. Русский монарх уверял европейцев, что он привержен якобы к конституционным формам правления. Явно намекал на свое намерение ввести их в российском государстве. Обещал распространить «законно-свободные учреждения на все пространство земель».

Подавляющее большинство обывателей воспрянуло духом — скоро будет, наконец, и у нас конституция. Однако многие искушенные передовые мыслители не скрывали своего недоверия.

— Пустословия тут искать, конечно, нельзя, — иронически хмыкнул Александр Иванович Тургенев, когда Алексей зашел к нему вместе с батюшкой. — Вяземский сам речь эту слушал и пишет, что государь, дескать, на сейме говорил от души и одновременно с умыслом от души дурачил весь свет. Таков уж он от природы. Князь Петр Андреевич хотя сейчас сам и принимает участие в составлении конституции русской, но отзывается о перспективах, нас ожидающих, весьма недоверчиво.

Алеша слушал все эти слова, всесторонне обдумывал их, ему хотелось принять участие в разговоре, но... молчал. После последнего свидания с Луниным он еще больше замкнулся. Главное — нельзя никому ничего о нем говорить. Даже Феде Вадковскому. Ему доверена самая заветная цель Тайного общества, и доверие обмануть было бы равносильно предательству.

На Екатерингофском проспекте, как раз напротив дома Брагина, где квартировали Плещеевы, стоял старый барский дом, принадлежавший остзейскому барону Гернгроссу. Этот барон был известен в квартале среди обывателей своей редкостной скупостью. Добротное здание времен Елизаветы давно обветшало, штукатурка осыпалась, несколько капителей колонн обвалилось, краски пожухли. Двери, ворота всегда на крепких запорах, все занавески задернуты, в окнах полуподвального цокольного этажа — массивные решетки, похожие на тюремные. Во дворе лают злые собаки.

Плещеев часто прохаживался мимо этого дома, обсаженного развесистыми тополями. Он замечал, что у одного из окошек полуподвального этажа всегда сидел, согнувшись в три погибели, молодой мастеровой с реденькой русой бородкой, погруженный в работу, — рисовал, оттачивал какие-то камни. Что-то Плещееву показалось однажды в этом парне знакомое. Он остановился и присмотрелся...

— Сергей! — вырвалось у него.

Дворовый поднял голову, взглянул в окно, весь вспыхнул от радости. «Александр Алексеевич!..» — прошептал еле слышно, тотчас с испугом оглянулся назад, приложил палец к губам и поторопился снова уткнуться в работу. Плещеев понял, что сейчас минута, неподходящая для разговора.

Дома рассказал о встрече Алеше. Тот весь загорелся. Несмотря на позднее время, сразу побежал к дому напротив. В окошке Сергея светилась тусклая горючая «скалочка», но даже при такой скудной масляной плошке он продолжал над чем-то корпеть.

Сергей успел только шепнуть:

— Я к вам приду. Я знаю, вы в доме напротив.

С тех пор все семейство Плещеевых каждый день поджидало, когда же Сергей их навестит. Проходили мимо дома барона Гернгросса, заглядывали в окошко Сергея. Он их замечал. Его лицо сияло от счастья.

Алеша вздыхал. Но приходилось терпеливо ждать.

Плещеев при сальных свечах (они дешевле, чем восковые) разбирал свой нотный архив. Вяземский в одном из писем просил выслать в Варшаву его музыку романса Дубрава (Тоска по милом) из Пикколомини Шиллера.

«Дубрава шумит. Собираются тучи...» «Дубрава шумит...» Где, где эти ноты? Куда же это дубравушка задевалась?.. Ах, да, она же в альбоме. Но где этот альбом? Всегда-то он что-нибудь ищет, — с детства так повелось.