— Ты так полагаешь?.. Ах ты, господи, боже ж ты мой! Какого же я свалял дурака!

Лишь только поравнялись с углом последнего крыла Адмиралтейства, граничащим с Сенатскою площадью, то очутились за спинами усмирителей — преображенцев, стоявших четкими рядами лицом к монументу, а чуть левее... левее... первое, что бросилось в глаза... четыре пушки, направленные жерлами к Сенату и монументу Петра... с артиллерийской прислугою наготове... однако снарядов не было видно...

И только тут Саня заметил под прикрытием этих орудий высокого всадника на рослом коне. Юношески стройный, затянутый в узкий мундир, с холодным профилем римлянина. До чего красива его голова под треугольной шляпой с плюмажем! Это... это был Николай. Лицо землистого цвета, губы белые, как бумага... Саня раньше не знал, что губы могут быть такими бескровными. Глаза огромные, красные, воспаленные от бессонницы. Тут же — пешая свита высших командующих. Выделялся среди них Бенкендорф.

Слева в царя долетали время от времени сюда из толпы, прижавшейся к деревянной ограде Исаакия и взгромоздившейся на кромку забора, то скатанные из талого снега комки, то щебень, то еще какая-то рухлядь, не приносившая, по сути, всаднику никакого вреда, но пугавшая лошадь.

Чуть позади, на отшибе, стоял митрополит Серафим в облачении, обливавшийся потом, несмотря на мороз градусов в пять или шесть, и другие священнослужители. Нестройно, вразлад, они тянули тропарь:

— «Спаси, гос-поди, лю-юди тво-й‑я...»

— «Спаси, господи...» Мерзавцы!.. — бормотал Николай, глядя вперед, на Сенатскую площадь. — Скоты!.. проходимцы...

— «И бла-го-сло-ви достоя-яние тво‑е...»

— «И бла-го-слови...» смерды... чернь... вонючая сволочь... — Он думал, что никто не слышит его.

— «Па-а-абе-еды... бла-го-вер-но-му им-пе-ра-то-ру наше-му...»

— «Па-а-бе-еды... — машинально повторял Николай слова тропаря, — императору нашему... Ни-ко-ла-аю Па-а-лычу‑у...»

Монарх поперхнулся, но все же закончил:

— «Па-а-вловичу».

Тем временем Панов приводил в порядок и строил ряды своих гренадер.

За густою толпой, заполнившей площадь, Санечка сумел вдали разглядеть темно-зеленый монолитный массив колонны восставшего морского Гвардейского экипажа, возглавленного высоким, видным отсюда Николаем Бестужевым, и дальше, правее — на левом фланге каре, разросшегося благодаря пополнению, уже приведенному Сутгофом, серые шинели. Гренадеры прикрыли красные пятна лацканов и белые перевязи московцев. А вот Сутгоф и сам прогуливается в обнимку с Щепиным-Ростовским. Целуются, как на пасхе. А ведь и впрямь Светлое воскресенье!

В этот момент Николай увидел почти рядом с собой гренадеров из отряда Панова.

— Ребята, откуда вы?..

Но Панов вместо ответа крикнул своим гренадерам:

— За мною!.. Штыки на руку!.. Меж ря-дов!.. вперед!.. Бе-е-гом!.. арш! — и с обнаженным тесаком врезался между рядами преображенцев.

— Гренадеры! — крикнул им вслед император. — Куда вы?.. Остановитесь!

Но гренадеры его не послушались! Даже преображенцы ради них потеснились, миролюбиво очистив дорогу... И минуту спустя Панов и Саня Плещеев оказались в горячих объятиях Рылеева, Пущина, братьев Бестужевых. Громыхало «ура». Матросы Гвардейского экипажа обнимались с новоприбывшими. Обнимали их также товарищи из партии Сутгофа...

Узнали, что «Штюрля», а перед тем, кроме того, Милорадович ранены пулями из пистолета Каховским и увезены.

Спешно перестраивалось каре. Теперь московцы были защищены уже со всех сторон еще двумя новыми фасами — гренадерами Сутгофа и Панова.

Лицом к затылкам длинного ряда усмирителей-преображенцев, выстроенных по приказанию Николая вдоль западной стены Адмиралтейства, высились сзади, как молчаливые статуи, конногвардейцы в кирасах на вороных лошадях. Увы, это был полк — часть полка — Сани Плещеева. Но он уже не любовался теперь их медными касками, белыми перевязями и чепраками. Офицеры, его сослуживцы, окликали Плещеева, махали руками ему, призывая примкнуть к ним, к усмирителям. Он делал вид, что не видит их и не слышит.

А диктатор восставших — главнокомандующий — до сих пор не являлся.

Сквозь толпу нерешительно пробирался к восставшим верхом на коне парламентер, престарелый генерал от кавалерии Воинов, начальник гвардейского корпуса. Его появление вызвало крики издевательства среди населения. Камни полетели в него. Генерала Воинова окружила толпа, начала стаскивать с лошади. Он сбил конем какого-то мастерового, взявшего лошадь его под уздцы, и крикнул ему:

— Что ты делаешь, негодяй?

— Шутим-с, барин, мы шутим‑с, — ответил тот, поднимаясь с земли, — шутим — и только.

Воинов спешился, поплелся боязливой походкой. Хотел подойти к рядам моряков, чтобы уговорить их разойтись. Но, осмотревшись, увидя вокруг гневные лица, повернулся и понуро пошел восвояси. Опять камни из толпы в него полетели. Полено угодило в спину ему, шляпа с плюмажем свалилась.

А меж тем со всех сторон стягивались верные Николаю войска и занимали все углы Сенатской площади. Только на Исаакиевском плашкоутном мосту, загородив проезд, стоял Финляндский полк во главе с поручиком Розеном, членом Северного общества.

Все больше и больше возникала потребность в командовании. Но кому, кому можно было бы поручить это сложное дело?

— Смотри, Саня, смотри!

Тот оглянулся.

Величественное зрелище предстало ему. По площади от Адмиралтейства стала медленно передвигаться карета. Генерал-майор Стрекалов стоял на запятках, внутри восседал митрополит Серафим в компании двух архидиаконов. Посреди площади карета остановилась, митрополит вышел. Он был во всем облачении, в митре, с панагией, сверкавшей алмазами, с крестом в руках. Но, увидя ряды ощетинившихся гренадеров, за ними — московцев, смутился, поспешил вернуться в карету и приказал трогать обратно. Но тут к нему подскакал генерал-адъютант Васильчиков, посланец Николая, и стал заклинать выполнить царский приказ.

— Но с кем, с кем я к ним подойду? — умолял Серафим. — С кем?

— С кем?.. С богом!

Митрополиту пришлось повиноваться. Он вышел опять, приложился к кресту и, подняв его высоко над головой, стал медленно приближаться к войскам. Два архидиакона, в зеленых и пунцовых ризах, сверкавших золотом, вели его под руки. Но им не удалось произнести ни единого слова.

— Какой ты митрополит, раз подряд двум присягал? — кричали солдаты. — Ты изменник.

— Иди отсюда, николаевский клугер!.. Не верим тебе!

Каховский подошел к митрополиту. Тот что-то вещал, обливаясь слезами, и потом протягивал крест с громким воплем: «Поверь хоть ему!», совал к губам, предлагая приложиться. Каховский взял его вежливо под руку, подвел к карете, помог усесться, крикнул кучеру: «Трогай!..» Золото и кумач, парча и алмазы, ризы и митры торопливо удалялись под прикрытие пушек.

И как раз в эту минуту, с другой стороны, из-за Сената, с Аглинской набережной, появилась группа: пятнадцать кадет Морского, а также Первого кадетского корпуса лет по двенадцати — четырнадцати каждый. Все красавцы, как на подбор, выправка офицеров, в шинельках, облегавших, как литые, худенькие фигурки; стальные пуговицы начищены, словно они пришли на парад. И глазенки сверкают ярче митрополичьих алмазов... Все запыхались от бега.

Встретил их Миша Бестужев:

— Чего вы хотите?.. Вам, мальчики, тут не место, здесь пули летают!

Они пришли депутацией от двух корпусов. Посланы испросить дозволения явиться на площадь полным составом, с оружием — на помощь восставшим. Хотят сражаться во имя свободы.

Бестужев на мгновенье задумался: эти птенцы рядом с усатыми гренадерами в революционном восстании — факт небывалый в истории народных волнений.

— Спасибо, спасибо за благое ваше намерение, — ответил он, тронутый до глубины души. — Но поберегите себя до лучших времен — для будущих подвигов!