Только что мы, дорогой Никита, получили твое письмо, в котором так нуждались. Умоляю тебя именем бога, не предаваться отчаянию, дорогой и нежный друг, успокойся, мой милый. Никита, я заклинаю тебя всей моей нежностью, более сильной, чем когда бы то ни было. Я никогда не желала бы себе другого сына, чем тебя, люблю и ценю тебя бесконечно, разделяю твое горе, и единственная моя забота, это здоровье твое.

...без помощи Создателя нашего, невозможно нам нести бремя креста нашего. Он железный и такой тяжелый, что нет сил никак нести его.

Благословляю тебя всей душой и всей своей нежностью, люблю тебя бесконечно. Твоя мать и твой друг. Е. М. Будь с тобой благодать божия и ангел-хранитель.

Весь Петербург словно окутался траурною мантией. Прекращены все увеселения, балы, маскарады; театры закрыты, музыки нигде не слыхать.

Александр Алексеевич из последних сил держал себя в руках, чтобы только, упаси бог, не показать окружающим, как он взволнован и удручен.

Санечка ходит по острию ножа: вот-вот может сорваться. По два раза на дню обещался сообщать о том, что, дескать, жив и здоров. Но смеяться он перестал. Какое счастье, что Алексея не было в Петербурге, — этот обязательно на Сенатской дров нарубил бы. Впрочем, и на юге сейчас неспокойно. Слухи пришли уже о кровавом восстании в Черниговском полку и в других армейских частях. Об Алексее сначала кузина его Сонечка из Воронежа сообщила — он у них, у Кривцовых. Потом сам оттуда же прислал письмо — редкостный случай; не любит он письма писать, но сейчас понимает: сейчас весточки семье необходимы.

Боже всесильный, сколько горя вокруг!.. Пять племянников — Иваш, Федя и Саша Вадковские, Захар и Никита — взяты под стражу. Казалось, не найти семейства, в котором не было бы близких родных, а также друзей, кто не находился бы на Главной гауптвахте или в крепостном каземате.

Во дворце мрак и торжественная суета. Император сам допрашивает каждого злоумышленника, каждому сам определяет каземат в равелинах Петропавловской крепости. Превратился в шпика, следователя и тюремщика. В трех ипостасях.

Сумрачен, словно демон. Один лишь раз улыбался своими бледными безусыми губами: 20 декабря — на приеме дипломатического корпуса в Зимнем дворце. О-о, государь торопится завязать с ними дружбу! «Что скажет Европа?!» Этот возглас августейшей матушки тревожит всех членов царской фамилии, не давая покоя.

Не только улыбался монарх. Он непрестанно сжимал руку стоявшему рядом с ним графу Лаферронэ, французскому послу. Обращался с любезными фразами и к Лебцельтерну, австрийскому послу, более всего к Странгфорду, аглинскому. Слезы обильно выступали на его бесцветных глазах. А в приватных беседах даже рыдания заглушали голос его.

— Я хочу, чтобы Европа узнала всю истину, — вещал он. — Имена злодеев станут известны всему миру. Мне двадцать девять лет, я воспитан в строю и был всегда только солдатом, потому я не могу поверить, что возможно увлечь и склонить русскую армию к нарушению долга. Но армию обманули: солдаты думали, что они исполняют свой долг. Мятежный дух пустил четыре или пять ложных ростков, внушив нескольким безумцам мечту о возможности революции — где? — в России! Нет, господа, я благодарю господа бога, у нас для этого нет никаких данных.

Он долго, долго еще говорил, бия себя в грудь.

— Я никогда не желал верховной власти, клянусь вам честью. Я молод, неопытен. Поэтому вы поймете жгучую боль, когда я вынужден был пролить русскую кровь в первый же день своего несчастного царствования.

Тут голос императора пресекся, спазма перехватила горло. Французский посол поторопился выразить восхищение мужеством, проявленным им в этот трагический день.

 — Всякий, кто носит мундир, — ответил монарх, — не поступил бы иначе. Я вынужден теперь показать пример России, оказать услугу Европе. Решение будет завершено без жалости и без пощады. Верховный суд, За-кон всем зачинщикам изрекут свою кару. Я бу-д‑у не-пре-кло-нен. И ничто не будет утаено.

После приема послов Мария Федоровна перестала с отчаяньем восклицать: «Что скажет Европа?!» Она несколько успокоилась. К тому же ей было известно, что военный министр Татищев получил высочайший секретный указ об учреждении «Тайного комитета для изыскания соучастников возникшего злоумышленного общества».

Каким-то чудом Плещеев, побывав у Екатерины Андреевны Карамзиной, тоже об этом узнал. Узнал также, что среди членов Тайного комитета назначены: действительный тайный советник, князь Александр Николаевич Голицын, Левашов, Бенкендорф, — и содрогнулся. Существуют намерения также ввести в состав барона Дибича и — Александра Ивановича Чернышева!.. Оборони нас, господи, от них от всех и помилуй!..

Более того: уже 17 декабря Комитет начал свои ежедневные заседания в Зимнем дворце до полуночи, даже по воскресеньям.

Карамзиных Плещеев навещал очень часто, но Николая Михайловича видеть не удавалось — после восстания он заболел: простудился на площади, лежал теперь в жару, бредил.

В доме все ходили понурые.

Жуковский тоже был потрясен.

— Не знаю, — говорил он растерянно, — не знаю, что за туман у меня в голове. И в сердце моем. Все взбудоражено.

Жалкий вид был у него, лицо желтое, вздутое, раскосые глаза воспалены, с красными жилками. Появилась небывалая доселе одышка и слабость сверхмерная. С великим трудом поднимался по лестницам второго этажа, хотя было ему всего сорок один. Врачи советовали не откладывая ехать лечиться. На воды.

— Я возненавидел себя в последнее время, — говорил он Плещееву, не скрывая отчаяния. — Рад был бы разбить себе голову.

О событиях на Сенатской не хотел вспоминать.

— Я теперь похож на человека, который видел сон жизни, прекрасный и восхитительный, но не знал, что это сон. Я был словно слепым от рождения и вдруг... вдруг обрел зрение. И то, что увидел, оказалось ужасным.

Еще ни разу не был Жуковский в таком угнетении. Успокаивался только во время воспоминаний о Маше.

— Бесподобный Жуковский!. — Александр поцеловал его. — Ты до сих пор остался младенцем в своей колыбели. Продолжаешь смотреть на все окружающее сквозь тот же сон поэтический... Оставайся же таким навсегда. Ибо — в этом — сущность твоя.

ПИСЬМО АЛЕКСАНДРИН МУРАВЬЕВОЙ НИКИТЕ

(по-французски)

Мой дорогой друг, когда я писала тебе в первый раз, я еще не получила твоего письма, которое было для меня ударом молнии. Ты — преступник? — ты — виновен? — это не вмещается в моей бедной голове. Ты просишь простить тебя? ...мне нечего тебе прощать. В течение трех лет, как мы поженились, я жила не на свете, в раю. Но счастье не может быть вечным. Не упрекай себя ни в чем, я самая счастливая женщина в мире. Ибо принадлежу тебе. Нет у меня иной жизни, кроме тебя. Я последовала бы за тобой в любой каземат, самый страшный, самый ужасный...

А. М.

(по-французски)

Мой дорогой друг. Прошу тебя просмотреть мои письма в бюро большого кабинета и взять к себе те, которые тебе покажутся опасными. Не сжигай их, а спрячь среди твоих шифонов. А также из стеклянного шкафа с левой стороны книги, озаглавленные Права человека, произведения Бентама и комментарии к Духу закона. Возьми также все переплетенные тетради, которые были со мною в имении, потому что там мои заметки. Они находятся в бюро и столе. Кроме того, спрячь тетрадки со стихами, которые могут компрометировать...

...Ответ передай майору, «дяде Фоме», сама в руки, чтобы никто об этом не знал. Договоримся называть майора «дядей Фомой»...