Доставляли несказанную радость переговоры стуками через стенки с соседями. В мае узнал Алексей от узников, что монарх ретиво подгоняет окончание дел Следственным комитетом, чтобы поскорей закрепить свое кровавое царствование законным коронованием. Уже поручено Сперанскому составить проект для Верховного уголовного суда в составе судей, избранных из членов трех сословий: от совета, Сената и Синода с присоединением наиболее уважаемых высших военных и гражданских чиновников.

Всем узникам было ясно, что участь каждого зависит, конечно, не от суда, а только лишь от пожеланий и намерений од-но-го.

Потом дошли через стенку смутные вести, будто арестован поэт и дипломат Грибоедов. С 11 февраля содержится он на Главной гауптвахте, пользуясь, однако, относительною свободой, то есть прогуливается до кондитерской чтобы там упражняться в игре на фортепиано.

Время шло медленно, убийственно медленно.

Двадцать третьего мая перестукивание перенесло по всей тюрьме новую весть: накануне скончался Карамзин в Таврическом дворце, куда он удалился, чтобы немного окрепнуть на свежем воздухе перед поездкой в Италию. Свежий воздух ему не помог: чахотка развивалась с беспощадной стремительностью. Вся Россия скорбит об утрате ученого.

Кончину историографа Алексей долго обсуждал в разговорах через стенку с соседом — Ванечкой Пущиным. Их беседы затягивались иногда до зари. А рассветы начинались все раньше и раньше. В эти ясные белые ночи Жано стучал Алексею беспрерывно — он вспоминал, вспоминал... вспоминал строфы «Онегина», стихи своего друга, ему посвященные, и мог повторять их без устали и ночью и днем — о юности, о дружбе, о любви к человечеству...

Приватная комиссия по делу Плещеева вторично собралась в Зимнем дворце в том же составе.

Алексею Плещееву 1‑му Сперанский торжественно вручил большой синий конверт, запечатанный сургучами. Тот принял его, расписался и... не знал, что с ним делать. Он адресован был ему, Алексею Плещееву, в личные руки. Тогда он сорвал все печати. В конверте оказалось четыре письма, вернее, записки императора Павла к Анне Ивановне. Перехватило дыхание. Рождение первенца в каждом из них подтверждалось. Алексей убрал их снова в синий конверт — он чувствовал приступ головокружения.

Ни служителя, ни флигель-адъютанта в комнате не было. Но поднялся Бенкендорф и молча ушел. Немного погодя он вернулся. Следом, после краткой паузы, вошел Николай. Все встали, кроме старой графини, и поклонились, как было положено по этикету.

Сперанский огласил секретный акт оправдания братьев Плещеевых, и монарх его подписал.

Без единого слова Николай принял у Алексея пакет, вынул бумаги — прочел с мрачным лицом и тут же, при всех, сжег все документы, подпалив от свечи. Бенкендорф стоял рядом с подносом, на котором трепетали догоравшие листы, превратившиеся под конец в трепещущие черные хлопья. Бенкендорф их сдунул в камин, потом передал акт оправдания старой графине, предупредив, что он будет ратифицирован Верховным судом.

Ни слова не проронив, император поднялся и вышел, даже не кивнув головой. Вслед за ним, так же молча, стали расходиться члены приватной комиссии. Алексей заметил, как потемнело лицо его батюшки, — оно стало похоже на пепел, только что трепетавший на углях в камине. Разговаривать Плещееву ни с кем не позволили.

Милостивый Государь Василий Васильевич!

Руководствуясь почтеннейшим отзывом Вашего Превосходительства, имею честь препроводить при сем письмо незапечатанное к старшему сыну моему Алексею, и небольшую записку к младшему Александру, от которого я получил несколько слов, делающих мне надежду скорого оправдания его.

Для доставления же им нужной одежды считаю за нужное, если возможно, подождать их ответа, дабы точно знать, что послать им?

С глубоким почтением и искренней благодарностью имею быть

Милостивый Государь

Вашего Превосходительства

покорный слуга

Александр Плещеев

Сего 1826-го

Адрес мой — у Аларчина моста, в доме Энгельгардта

Вечером 3 июня в просторной, но какой-то уж чересчур старомодной квартире Плещеева сидел в обществе двух младших его сыновей друг детства и юности Николенька — ныне Николай Михайлович Бороздин, командир 4‑го Кавалерийского корпуса, генерал-лейтенант, генерал-адъютант, кавалер нескольких боевых орденов, личность достославная и почтенная.

— Сатана с вельзевулом и сорок тысяч четыреста упырей и пакостных демонов побрали бы эту мою достославность! — ругался Николенька. — Вляпался я с нею в грязное дело, словно курица в тухлый навоз.

Оказывается, высочайшею волей вызван Николенька из Орла для почетного присутствия в должности члена суда — Верховного, у‑го-лов-но-го!

— Только-только — тридцатого мая — было представлено монарху донесение Следственной комиссии со всеми записками и экстрактами, — кипел Бороздин, — а сегодня уже состоялось первое заседание. Манифест об учреждении суда успели напечатать в сенатской типографии за один день. Вот он. Напечатаны также Списки особам, присутствующим... Шайтан со столетними ведьмами их всех бы побрал!.. Кого только нет... Председателем — древний Петр Васильевич Лопухин, папаша главной фаворитки Павла Петровича; прокурором — тоже древний князь Лобанов-Ростовский, министр юстиции, собачий ублюдок. А далее: Ланжерон, Строганов и Мордвинов. Затем министр просвещения, или, как Карамзин называл, «министр затмения» Шишков, бывший председатель «Беседы», ратоборец за староверское слово российское, ярый враг романтизма. Затем граф Воронцов, Паскевич и Бороздин, да, да, сотню тухлых яиц ему в глотку, он самый, я, ваш Николенька Бороздин! Затем Орлов, Алексей, разумеется, пусть чертопляс сотню раз плюнет в рожу ему: ведь 15 декабря он через день после восстания в графское достоинство возведен — за усмирение. Три митрополита. И кого-кого, каких прощелыг и проституток только там нет?.. Семьдесят два человека. Отказаться?.. Ни-ни... Это — смерть. Смерть гражданская, которая хуже телесной. Вот на подобных сенатских списках печатных всякий член суда супротив фамилии своей обязуется каждодневно расписываться при явке на каждодневное растленное заседание. Сегодня начало положено. Торжественно оглашен манифест, затем исторический очерк Дело об обществе. И наконец началось чтение показаний. Но обвиняемые сами перед лицом суда не предстанут.

— Как не предстанут?..

— Это же противно законам!..

— Значит, их хотят заочно судить?

— Вместо сего новоизбранная «Ревизионная комиссия» — эх, распять бы их душу! — будет дополнительно всех обвиняемых вызывать и допрашивать, нет ли каких добавлений к их показаниям и по доброй ли воле...

Но тут беседу прервал дверной колокольчик у входа. И в комнату влетел мелким бесом, танцуя какую-то несуразную смесь краковяка, мазурки и вальса, — кто бы мог думать? — Алексанечка!.. Отец и братья бросились к нему, но он, ловко увертываясь, продолжал дикую пляску. Изможденный, вспотевший, бросился наконец на тахту и ногами, задранными к потолку, продолжал еще вытворять какие-то непонятные несуразности.

— Parbleu! — крикнул он, вспомнив детскую приговорку.