— Donnerwetter! — откликнулся Гриша, и Петута закончил внушительным басом: — Полундра!

— А вы знаете, братцы родные, что значит полундра?.. Так английские моряки со снастей товарищей предупреждают: «Берегись!.. падает вниз». Но вот я вверх полетел.

Саня вытащил из кармана помятую и уже замусоленную бумажку, дал всем прочитать.

Вследствие отношения Вашего Превосходительства № 966 честь имею уведомить, что 4 числа сего июня освобождены по Высочайшему повелению из-под ареста содержавшиеся по делу о злоумышленном обществе нижеследующего лица:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Лейб-гвардии Конного полка князь Голицын.

Лейб-гвардии Конного полка корнет Плещеев 2‑й...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...Коллежский асессор Грибоедов,

без всякого дальнейшего взыскания как лица, оказавшиеся по следствию непричастными к сим обществам.

Военный министр Татищев

— Вот и все. Ура, ура и ура! — И Санечка опять принялся хохотать своим заливистым смехом.

— Грибоедов, значит, тоже свободен?

— Да, и с очистительной грамотой. На днях вместе нам предстоит государю идти «пред-став-лять-ся»! А где Алексей?.. — И хохот мгновенно угас. — Он все еще в Петропавловской крепости?

Александр Алексеевич помрачнел. Каждый день ожидания ему дорого стоил.

Поздно вечером, когда все разошлись наконец на покой, Саня рассказал отцу нечто поистине фантастическое.

— Приходит как-то ночью в мой каменный мешок сам Сперанский и несет множество папок с бумагами. Ни дать ни взять подьячий из Ябеды, только лишь с орденами, да фрак сшит у портного хорошего, и перышка нету за ухом. Садится к столу. Говорит, будто принес перебеленным мое первое показание генерал-майору Левашову. Читает его. А я всего того отродясь и не говорил, а Левашов не писал. Все до крайности облегчено. Теперь в показании моем говорится о том, будто всего лишь за месяц до происшествия князь Одоевский мне открыл, есть, мол, общество, желающее улучшения в правительстве, а я ему якобы отвечал: сам, дескать, мечтаю о том, если это может служить ко благу отечества. И Одоевский принял мои слова за согласие быть сочленом Тайного общества. Однако я себя будто бы оным членом не почитал и почитать не моту. А в общем и целом действий в пользу Тайного общества я никаких не делал, о восстании 14 декабря заранее не знал ничего. А ведь это все враки. Однако написано: мне было известно, что Рынкевич с Одоевским — члены Тайного общества, но других я не знал никого. «Вот и все, — Сперанский мне говорит, — Левашов уже подписал, извольте и вы подписаться. А первое, черновое показание ваше мы сейчас огню предадим». Спалил его на свече.

Далее Сперанский стал мне диктовать новые, совершенно иные, ответы мои на опросные пункты Комиссии следственной. А прежние — лист за листом, один за другим — все сжигает. В новых не было уже никаких показаний о моих похождениях ни в казармах у лейб-гренадеров, ни в воротах у Зимнего, ни на Сенатской. А я и не возражаю: мне эдак, естественно, легче. Говорит он, что страницы со свидетельствованиями Панова, Сутгофа, Кожевникова изъяты уже и заменены. И только лишь один Оболенский в деле показывает, будто я член Тайного общества, но этим комиссия может, пожалуй, и пренебречь. Так даже лучше. И вчера вручили мне готовый экстракт моего дела; копию разрешили взять с собой. Вот она, задним числом, от генваря, 24 дня. Ну разве это не сказка?.. не колдовство?.. Сперанский, быть может, всамделишный чародей?

— Вот выйдет Алеша, — сказал раздумчиво Александр Алексеевич, — он тебе, может быть, объяснит. А что Сперанский — чародей, это ты верно сказал. Человек ума сверхъестественного, государственный муж и законник, равного которому нет ни у нас, ни в Европе. Сейчас один проворачивает феноменальное дело. Мне Бороздин подробно рассказывал. Все манифесты, вся структура и процедура суда, изложение истории всех Тайных обществ, распределение функций Ревизионной комиссии, списки членов суда, списки подсудимых, список лиц, прикосновенных к делу, которые, однако, не были требованы к следствию, — все это написано им, все это дело рук его одного. Остальные только подписывают. Маг и волшебник. Когда только он все это успевает? Вероятно, ночи напролет не спит, а работает. Сколько еще писать и распределять предстоит впереди?.. Его ближайший, многолетний приятель — Батеньков, ныне судимый. Помнишь, еще по дружбе с Елагиной был близок Жуковскому? в ее деревне они часто встречались. И Батеньков знает о тесном соприкосновении с Обществом сего чародея Сперанского. Так этот кудесник себе свободу купил вот этим своим адским трудом. И в деле твоем проявил расторопность, так как руку набил в уничтожении и замене собственных разных бумаг, не угодных ему самому.

— И Николай это терпит?

— Николаю он нужен как воздух. Без него во всем этом море показаний и дел никто разобраться не сможет.

— Все это так... Но... но... коснутся ли эти мороки нашего Алексея?

— Бог знает... Будем надеяться... Цари бывают забывчивы. — И Плещеев опять помрачнел.

Каждый день приносил угнетающие новости. Они лишали сна и покоя. Все жители затаили дыхание. Заседания суда считались государственной тайной. Однако семьдесят две особы присутствующих, чиновники, письмоводители, регистраторы и служители — все были семейные. Их жены, дети и внуки имели друзей, близких к тому либо другому из подсудимых. Таким образом слухи проникали в общество с поразительной быстротой.

Ревизионная комиссия под председательством Чернышева расправилась с опросами молниеносно. Сто двадцать один человек продефилировали перед ней один за другим в зале Комендантского дома Петропавловской крепости. Подсудимые так и не успели сообразить, о чем и зачем их опрашивают. За двое суток — 8 и 9 июня — процедура закончилась.

Через день была избрана «Комиссия для основания разрядов», то есть для решения, к какому разряду надлежит отнести каждого подсудимого, с учетом степени его преступных деяний. Уготавливалось одиннадцать разрядов, помимо злоумышленников особо виновных, зачисляемых вне всякого разряда. Сперанский был в числе членов Разрядной комиссии.

С каждым днем Плещеев чувствовал, что заболевает, и не находил лекарств от болезни. С головой у него что-то случилось — он терял равновесие: его шатало на улицах при мысли об Алексее, при мысли о судьбе заключенных. В эти напряженные дни Плещеев почти ежедневно встречался с Николенькой Бороздиным. Ежедневно бывал в доме у Муравьевых — крепче древней каменной кладки спаяло их горе. Александрин напоминала мраморное изваяние: она ушла в себя, ни с кем не разговаривала. Екатерина Федоровна, недавняя убежденная вольтерьянка, известная безбожница, с утра до вечера молилась, ездила по монастырям, ставила свечки перед чудотворными иконами.

Двадцать восьмого суд собрался для вынесения приговоров.

И Петербург словно вымер. На рынок, в лавки никто не ходил. На Неве лодку для переправы невозможно было сыскать. Куда-то подевались извозчики. Люди ходили по городу только разве из-за крайности дел, с бледными лицами, ни с кем не заговаривая, почти не здороваясь...

Александр Алексеевич съездил навестить Муравьевых. Никто не вышел к нему. Одна лишь Анна Родионовна его приняла. В ее комнате горели лампады и свечи. У аналоя стояла монашка, ночи и дни напролет читала что-то божественное тихим, придавленным голосом. Старуха молилась.