Пятнадцатого мая, в день премьеры, с Принужденной женитьбой произошла катастрофа. С утра шел дождь с порывистым ветром и градом. Казенный «шариот» или «фиакр» (а по-русски попросту колымага с разбитыми стеклами и дырявою крышей) вез, запряженный театральными клячами, артистку Леночку Сосницкую в театр на пробу. Она простудилась и не могла в ариях и дуэтах ни единой нотки правильно взять. На все махали рукой, — пустяки, к вечеру-де пройдет.

Оркестранты на генеральной играли кое-как, все вразлад; деревянные и духовые безбожно киксовали. Плещеев бросился к дирижеру Катарино Альбертовичу с требованием повторить, подчистить, наладить хотя бы лишь увертюру. Но Кавос посмотрел на него равнодушно-рыбьим, выцветшим взглядом и сказал успокоительно:

— Ни-ше-го. Вьечером бу-дит!

Точно так же, будто договорившись, утешали, расходясь, оркестранты:

— Ничего. Вечером бу-дет!

«Будет, будет!.. Еще неизвестно, что еще вечером будет».

Расстроенный поехал домой... Лил дождь.

«Эх, заступницы любимой за музыку, святой Цецилии, нету при мне!.. Зря, зря я ее в деревне оставил. Эта деревяшка счастье мне всегда приносила... Подарок... подарок светлейшего князя-канцлера Безбородко...»

Вернувшись в театр за час до начала, он узнал, что Сосницкая не в состоянии не только петь — тогда можно было бы ее арии выпустить, — но даже словечко произнести: голос безнадежно «сел». Приходилось оперу заменять. Кокошкин начал налаживать одноактную комедию Грибоедова Молодые супруги, уже стяжавшую огромный успех, главным образом в связи с исполнением на фортепиано Рондо сочинения Фильда его ученицей, драматической и балетной артисткою Евгенией Ивановной Колосовой-старшей, игравшей Эльмиру. Это всегда всех умиляло в зрительном зале. Грибоедов и Шаховской были «в полном удовольствии», даже в восторге от ее тонкого мастерства пианистки. Однако Брянский, исполнитель Язона в Медее и Сафира в Молодых супругах, капризничал — не хотел в один вечер две роли играть. Но Кокошкин надеялся его уломать.

Плещеев, расстроенный, ходил взад и вперед за кулисами. К нему подошла Лизанька Сандунова.

— Стой. Хочешь, старик, я тебя выручу? Доримену в твоей опере сегодня сыграю.

— Но ведь вы же пьесы даже не знаете, Елизавета Семеновна...

— Ваш суфлер казенное жалованье получает? Получает. Пусть и вывозит.

— А пение?.. арии?.. дуэты?

— Ты мне их напоешь. За время, что меня одевают, все выучу. Идем со мною в уборную. Тряхну стариной. Покажу молодым, как надо инженюшек играть. Санечке Колосовой будет полезно.

И верно, пока шла трагедия, Лизанька с голоса, быстро, один за другим, усвоила и спела все номера. Природная музыкальность ее выручала. Одновременно ее одевали, гримировали, она требовала, чтобы портниха корсаж ей затянула потуже.

— Коленкой! коленкой уприся! Чтобы все брюхо мое подобрать! Хочу молоденькой на сцену выпрыгнуть. Пусть знают наших. Есть еще порох в пороховнице!

Отгромыхала Медея. Ух!.. начинается опера.

Катарино Альбертович Кавос и оркестранты слово сдержали: «Вечером будет!..» Первые такты увертюры Плещеева словно огнем обожгли. Словно фонтаны вдруг заструились и заиграли золотистыми искрами, брызги посыпались в зал. Удивительно — зрители, уже утомленные пятиактной трагедией, потрясенные божественной игрою Семеновой, вдруг замолчали. Все стихло.

Оркестр удивительно слажен. Как будто целую неделю разучивали увертюру!.. Вот что значит завоевать симпатию музыкантов!

На подмостки задорной походкой не вышла, а действительно «выпрыгнула» Лизанька Сандунова. Со сцены она выглядела на редкость изящной, стройной и молодой. При ее появлении зрители так и ахнули. И разразилась овация.

Текст Лизанька произносила уверенно, бойко, многолетним опытом научившись играть под суфлера. Иногда, когда она не могла уловить его шепота, то без церемоний наклонялась к будке, делая вид, словно что-то рассматривает на полу.

— Э-э, будто у вас гвоздик валяется?.. — вслух говорила она. — Так неравно можно и туфли попортить... Еще один гвоздик...

Улучив удобную минуту, она шепнула в кулисы Плещееву:

— Сбегай ты в будку, поднеси этому ироду стаканчик для подкрепления. А то он засыпает совсем.

Натыкаясь на бутафорию, на станки и склады всяческой рухляди, Плещеев побежал вниз, под сцену, к суфлеру, захватив с собою бутылку мадеры. Тот сразу ожил, и дело пошло веселей.

Но все же в куплетах Сандунова не могла из-за оркестра услышать ни единого слова. Тут и гвоздики не помогли. Но она не смущалась.

это в дуэте со Сганарелькиным она успела запомнить. Но далее начала нести какую-то несусветицу:

В конце пошли уже главным образом междометия:

Зрители все это, конечно, замечали, но это их веселило. От полного сердца они всё прощали любимой актрисе. Восхищало ее мастерство, с которым она выходила из трудного положения.

А в финале заблистал Сосницкий. Выйдя на сцену в роли благородного сына небогатого дворянина Упрямина, он в изысканно любезной, спокойной манере вызывает на дуэль пошлого пройдоху Сганарелькина. Протягивает ему изящным движением шпагу. Но когда тот от дуэли все-таки уклоняется, то... «в эдаком случае... с вашего позволения...» — так же спокойно, очень эффектно Сосницкий бьет его палкой с размаху. «Я искренно сожалею... что принужден обойтись... Как я счастлив...» — и так далее, и так далее.

Публика хохотала, ревела от восторга.

Автора вызывали. Плещеев без конца выходил на поклоны, словно в пьяном угаре. Он только и помнил, как обнимался на подмостках с Сосницким, как Лизанька публично целовала его...

За дружеским ужином в ресторане его напоили до потери сознания. Таким пьяным он был в первый раз и, наверное, в последний раз в жизни. В многоцветном радужном чаду мелькали перед ним добродушные толстые лица: Крылов, Тургенев, Шаховской. Они худели, худели и все трое превращались в Жуковского. Потом раздваивались, он видел Пушкина и своего Алексея. Пушкин требовал партитуру какой-нибудь другой его оперы. Алексей, кажется, съездил домой и привез Анику и Парамона. Пушкин начал читать ее вслух, смеясь от души, на ходу делал поправки...

И потом все провалилось в небытие.

Все лето продолжалась вихревая, сумасшедшая смена разнообразнейших впечатлений, больших и мелких событий, людей, поездок, домов, театров, зал и гостиных. Плещеев стал звездой петербургского общества. На него была мода. Его приглашали ежедневно несколько знатных семейств. Поутру дома ожидали его пробуждения по два, по три, а бывало, и по четыре посланца-лакея с письмами и записочками, часто даже от лиц незнакомых, зазывавших его, соблазнявших — кто кухенмистерским ужином, кто изысканным обществом, наивные люди — картежной игрой; маниаки — коллекцией редкостных минералов, драгоценных камней, монет и медалей, гравюр и картин; помещики — своими актерами крепостными, обученными свистам и кунштюкам; знатоки лошадей зазывали его на прогулки верхом куда-нибудь за город; любители музыки — на концерты французских арфисток, итальянских кастратов или заезжих исполнителей на гляссгармонике, запрещенном инструменте, состоящем из вращающихся стеклянных валов. Приглашениям не было отбоя. Приходилось всем отвечать любезной запиской, большею частью милым отказом с изящными эпистолярными реверансами. Но были настойчивые, через час присылали лакеев вторично, приглашая приехать хоть ночью. Так он и делал порою. Однажды к сенатору и обер-прокурору Кутайсову, Павлу Ивановичу, сыну знаменитого цирюльника императора Павла, прибыл около часу пополуночи и все-таки подвизался!.. «Поблагодари Плещеева от меня за то, что приехал к Кутайсову в первом часу. Это в роде моем...» — писал Тургеневу Вяземский в ответ на сообщение об этом курьезе. А ведь с Кутайсовым Плещееву приходилось считаться: как-никак тот был одним из членов управления императорских театров.