Но тут Тимофей, стоявший у двери, закашлялся и чихнул. Мартынов с неудовольствием на него посмотрел и вдруг попросил подойти. Стал в него подозрительно всматриваться.
— А ну-ка, любезный, как тебя звать? — Тимофей отвечал. — А этот молодой человек уж не тезка ли мой?.. Алексей?.. Так‑с... Вот, изволите ли видеть, чудеса-то какие бывают на свете... Я вас наподобие, вроде как знаю... Н‑да-а‑а... И вы меня знаете...
Тут приступ одышки заставил больного опять прекратить разговор. Попросил помочь ему приподняться. Перебрался в постель. Лег. Выпил что-то из кружки, стоявшей на столике. Глаза закрыв, долго лежал без движения. Наконец отдышался.
— Вспомните-ка Москву. Двенадцатый год. Всё в огне. Горел Вдовий дом. Вы двое вытащили раненого партизана и в какой-то каморе выхаживали, покеда он не оправился. Так это был я. Мы шутили еще, что тебя и меня одинаково Алексеем зовут и судьба будет у нас такая же одинаковая. Ан не сбылось. Меня и узнать-то нельзя — до того скрутила болезнь.
— Нет, помню!.. — вскричал Алексей. Я помню, хорошо помню вас!.. Вы, Алексей Петрович, там тогда говорили о ратниках, об ополченцах, перед которыми государство будет в неоплатном долгу. И предрекли, что государь обещания свои позабудет и долг свой так и не выполнит. Я, мальчишка, принимал вас тогда за якобинца.
— Никогда не был я ни якобинцем, ни республиканцем. Но с юности ненавижу начальство. Стремился всегда к высшему благу, достойному, благородному... пока болезнь... вот... болезнь...
— Лорер нам говорил, что вы — член Южного общества. Вы мне поверьте теперь: я тоже член Южного общества. Всей душою стремлюсь я к тому, чтобы сохранить для потомства Русскую Правду.
— Знаю Русскую Правду, — заговорил Мартынов, и опухшее лицо стало почти что красивым из-за какого-то пламени, вдруг вспыхнувшего изнутри. — Русская Правда и верно проникнута глубокою верой. Любовью к отчизне. Пестель ставит эту любовь превыше всего. Любовь к отчизне, он говорил, есть источник всех государственных добродетелей. Она, эта любовь, сильнейшая подпора существования и благоденствия человечества. И этой любовью мы с тобой, Алексей, прониклись в горящей Москве.
Как Мартынов переменился! Его черствость безвозвратно исчезла. Он, несмотря на нестерпимые боли в груди, весь сиял. Признался, что Крюков взаправду привозил ему сверток с надписью «Логарифмы», и объяснил, что это наиважнейшие республиканские документы. Уверял, что у него, у Мартынова, как у больного, они могут лучше чем где-либо пребывать в безопасности. Но дня через два, испугавшись тяжелого состояния Алексея Петровича, когда того и гляди может последовать скоропостижная смерть, Крюков решил взять у него Русскую Правду обратно и отвезти в более надежное место. Приехал из Кирнасовки подпоручик Квартирмейстерской части Заикин. Николай. Не забудьте, не спутайте, ибо брат у него есть Феденька. Мальчик почти. Ради безопасности зашил Николай «Логарифмы» в огромную диванную подушку и увез с собою, в свое глухое село.
Как они там все это спрятали, Мартынов не знает. Не мешало бы проверить надежность, а еще того лучше — захоронить где-нибудь под землею. Пусть знают об этом трое аль четверо, чтобы тот, кто целым останется, мог бы по прошествии времени откопать документы.
— Хорошо, Алексей Петрович, мы это сделаем. Вам большое спасибо...
Гони, Тимофей, гони немедля, гони быстрее в Кирнасовку!
До Кирнасовки было верст сорок пять — пятьдесят. Почтовый путь опять лежал через Тульчин, где Алексею ни за что не хотелось показываться. Пришлось объезжать. К довершению проволочки окончательно разладились сани. К тому же, поправляя полозья, Тимофей крайне серьезно зашиб сразу обе руки. Вожжи взял Алексей. Таким образом, путь до Кирнасовки занял почти двое суток.
Село оказалось еще более глухой, захолустной дырой, чем даже Линцы. После корчмы, перед въездом с почтового тракта на озерную плотину, слева был мостик — поворот проселочной дороги вдоль пруда. С обеих сторон убогие избы, а справа вторая плотина. Бобрищев-Пушкин старший, Николай, квартировал около этой плотины. К нему как раз пришел обедать младший брат Павел. Их сосед Николай Заикин с утра из Кирнасовки отлучился: уехал в Тульчин, якобы за обмундированием, а на самом деле узнать, как там дела. Братья Бобрищевы-Пушкины были встревожены множеством арестов здесь, в их армии южной. Вчера опечатаны бумаги Барятинского, Крюкова, а ночью Лорер задержан, через сутки после посещения Алексея. Да еще из Петербурга вести пришли о взятии под стражу князя Одоевского, Каховского, Александра Муравьева, младшего брата Никиты, Анненкова, даже Михаила Орлова, любимого брата прославившегося теперь «усмирителя» Алексея Орлова.
Алеша прямо спросил, в надежном ли месте укрыта Русская Правда. Братья начали уверять, что она сожжена, но Плещеев припер их к стене и заставил поверить, что сам он больше всего дорожит ее целостью.
— Вы только подумайте, как она может сейчас пригодиться, когда во главе Временного верховного правления дал согласие встать знаменитый законник России — Сперанский. Теперь все наши ждут восстания здесь, на юге, у вас.
— Несмотря на разгром в Петербурге?.. Но как же нам выступать — без северян... Это и планами директории не предусмотрено.
— А вы нешто не верите в силу ваших полков? не верите в настроенность кавказского войска под началом Ермолова?.. Мой отец хорошо его знал. А революционность Бестужева-Рюмина? Сергея Ивановича Муравьева-Апостола с братом?.. Их солдаты боготворят! За ними в огонь и воду пойдут!
Убежденность Алексея Плещеева заразила Бобрищевых-Пушкиных. Загорячились. Стали высказываться — беспорядочно, перебивая друг друга. Младший Бобрищев сказал, что Лорер говорил ему о записке несгибаемого Муравьева-Апостола, присланной сразу после задержания Пестеля: «Общество наше открыто. Если хоть один еще член будет взят, я начинаю военное дело».
— Вы понимаете: он начинает. Муравьев намеревается начинать!
Два Муравьевых и Рюмин мечутся сейчас между городами Житомир, Тульчин, Брусилов, Родомысль и Троянов, скачут то в Любар, то в Бердичев, то в Паволочь или Фастов — взад и вперед. Повсюду готовят войска, а кроме того, заметают следы. За ними гоняется подполковник Густав Иванович Гебель, командир Черниговского полка, со сворой жандармов.
— В Василькове, например, приезд этих жандармов остановил бал городской. Офицеры хотели подполковника Гебеля арестовать, но не успели сколотить солдатский резерв: все нижние чины из-за праздника по городу разбрелись. Тем временем ищейки распотрошили квартиру Сергея Ивановича Муравьева-Апостола. И Гебель немедленно после обыска помчался в Житомир, имея при себе предписание барона Толя о заключении под стражу Муравьевых-Апостолов.
— Нам надо к ним!.. надо к ним поспешать! Коль не на Сенатской, так здесь пламя восстания поддержать. Дух армии укрепить... А вдруг подоспеет еще Ермолов с Кавказа... Дело восстания усложнилось теперь. Тем значительнее становится вопрос о надежном сокрытии Русской Правды, заветной сердцу каждого истинно революционного русского.
Бобрищев-Пушкин младший, Павел, признался, что сейчас она спрятана под половицей в соседнем домике мельника, где он сам квартирует вместе с двумя братьями Заикиными — Николаем и Федором. Сегодня же ночью ее надо вынуть оттуда и зарыть где-нибудь в землю, на глухом пустыре.
Алексей пошел вместе с Павлом Бобрищевым в его домик. Смеркалось. Хата мельника была за углом, поблизости от новой плотины. В окне светился огонек от сальной свечи. Младший братец Заикина, семнадцатилетний Феденька, подпрапорщик, за перегородкой лежа читал при огарке какую-то книгу. В главной комнате на полу около печки мертвым сном спал мельник-старик. Бобрищев-Пушкин пошел за перегородку к Феденьке. «Время позднее, — сказал он ему — спать, милый, пора. Огарок свой береги».
