Лорер оказался человеком живым, энергичным, веселым, даже оптимистичным, несмотря на скверные обстоятельства. Признался, что Пестель, его начальник и друг, взят под стражу. Известие об арестах Вадковского, Никиты, Захара, которых он знал хорошо, его взбудоражило, но не напугало. Шервуд к Пестелю, конечно, не приезжал. Видимо, письмо и донесение Вадковского перехвачены и они-то и оказались причиной ареста. Но когда Лорер узнал о восстании, а главное — о разгроме его, то ужаснулся. Пришел на некоторое время в растерянное состояние. Неужели все рухнуло?.. Придется завтра же на рассвете скакать к Муравьеву-Апостолу... Быть может, удастся еще что-нибудь предпринять, ибо войска здесь, на юге, к выступлению подготовлены. Необходимо теперь идти походом на Петербург!.. Послать гонцов на Кавказ, просить Ермолова о поддержке. Надо действовать!..
— Что с Русской Правдой? Забрали ее?.. — спросил Алексей.
— Нет, она сожжена. Не ужасайтесь. Сожжена после ареста Пестеля, хотя он и говорил накануне: «Не беспокойтесь, ничего не открою, хотя бы меня в клочки разорвали, спасайте только Русскую Правду». Ее сожгли как улику, как документ страшной, уничтожающей силы.
— Что вы наделали?.. Что вы только наделали?.. Как допустили?.. Русская Правда нам так необходима! Мы все-таки верим в конечную победу восстания. Во главе временного правительства дал согласие встать даже Сперанский!
— Я с вами согласен. И Пестель так полагал. Когда приехал в Тульчин генерал-адъютант Александр Иванович Чернышев, а главное — после приглашения к нему Пестеля, мы поняли, что обратно ему уже не вернуться. Всю ночь вдвоем мы жгли бумаги и письма. Сколько тут ценных, глубочайших философских и тактических мыслей пропало! Русская Правда была отдана нашему верному другу, поручику Воленьке Крюкову, с указанием ее сохранить. Однако, когда арест Пестеля совершился, все мы голову потеряли. В том числе Крюков, конечно. Вот и сожгли. А Крюков куда-то уехал теперь.
— Ах, что вы наделали? — не мог успокоиться Алексей. — Ведь ежели не сейчас, не в этом году, так в последующие нам так нужна будет Русская Правда! Это первенствующий документ, руководящий в целенаправленном ходе революции русской, в ходе истории.
— Вы не поверите, Алексей, сколько повсюду здесь соглядатаев и доносчиков! Должен сознаться, последнее время даже Пестель был в состоянии угнетенности. Боялся разговаривать в хате при открытой трубе в домашней печи, вздрагивал от каждого стука... «Все время, каждую минуту, я ожидаю, что меня идут арестовать. Впрочем, пусть...» Приготовившись к отъезду в Тульчин, взял с собой яд, купленный еще в Лейпциге, чтобы спасти себя в случае пыток. Я проводил его до коляски. Мы обнялись. Вернулся я в комнату. Свечи горели еще... вот как сейчас... Жутко мне стало. Кругом мертвая тишина. Только скрип колес отъехавшего экипажа дрожал еще в воздухе.
В дверь избы постучали. Лорер вздрогнул:
— За мною пришли...
Но нет, это приехали гости из местечка Кирнасовка — подпоручик Николай Заикин вместе с Бобрищевым-Пушкиным. Увидя Алексея, оба смутились, но Лорер их успокоил: Плещеев — тоже член Южного общества, объяснил, почему он в гражданском, а не военном... Заикин с волнением начал рассказывать о петербургских событиях 14 декабря — только что получены новые сообщения из Житомира...
Всю ночь напролет в убогой деревенской избе, при чахлом свете сальной наплывающей свечи, сидели четыре человека, четыре офицера русской армии, патриоты — гадали о предстоящих событиях, о свободе, долгожданной, желанной столь пламенно, а теперь ускользающей, как зыбкий мираж.
* * *
Утром Алеша проснулся от мысли: Русская Правда...
Тимофей и хозяйка куда-то ушли.
Вставать не хотелось. В избе — мертвая тишина. Все прахом.
Приходится примириться... Что же еще оставалось?.. Изжить тяжесть утраты, принять, привыкнуть к роковой катастрофе, которая беспощадно отбрасывает назад на десятилетия все наши надежды, и веру в грядущее, и уверенность в победу лучших идей человечества.
Значит, крушение... Как трудно произнести это слово! Не-мыс-ли-мо. Без-воз-врат-ность и безнадежность. Алексей готов был бы пойти на любые жертвы, лишь бы вернуть непоправимое.
Впрочем, все это «шиллеровщина»... До чего Пушкин был прозорлив, когда говорил, что Шиллер уводит от земного в мир отвлеченных, несбыточных идеалов. Самые смелые и умные люди в России тешились упоительным самообманом. Темы стихов мы черпали, подобно Вяземскому, из газет, а в жизни, то есть в политике, в практике, оставались мечтателями, беспочвенными утопистами и... романтиками простодушными. Отсюда, увы, трагическое несоответствие...
Что же делать теперь? В Орел возвращаться?.. К батюшке в Чернь?.. Зачем?.. Однако не ехать же в Петербург, в самую пасть к разъяренному зверю...
Маета... нестерпимая, изнуряющая маета!..
И куда это Тимофей так безнадежно пропал?.. Старуха вернулась, что-то состряпала. Есть не хотелось. Выпил горячего сбитня. Не съездить ли к Муравьеву-Апостолу?.. У печки хозяйка гремела ухватом. Тимофея все не было. Начал тревожиться. Дребезжали горшки и посуда. Наконец Тимофей появился, и Алексей упрекнул его — куда он запропастился? Как только старуха вышла из хаты, Тимофей быстро шепнул:
— Цела, цела ваша Русская Правда! В Немирове, у смертельно больного майора Мартынова, схоронена. Верст тридцать пять — сорок отсюда.
Кровь отхлынула к сердцу и потом горячей струей прилила к лицу, к голове. Оказывается, Тимофей все утро рыскал вокруг, разыскивал хату, где Крюков квартировал, тот, кто сжег Русскую Правду. Нашел хозяйку его, подластился к ней. Дочка ее, лет двенадцати, ему рассказала, как барин Крюков однажды принес домой агромадную охапку бумаг, долго с нею возился, завертывая в полотно... Она ему пакет этот зашила — шить она давно научилась, — он на полотне какое-то мудреное словечко чернилами написал, затем туго-претуго перетянул крестообразно шнуром. И уехал со свертком. Братишка ее был за кучера. Крюков отвез сверток в Немиров и там оставил в доме командира Пермского полка Мартынова, но не у него самого, а у брата его, у майора, что за болезнью там проживает.
Починки саней дожидаться не стали. К вечеру были в местечке Немирове. Местечко оказалось оживленным торговым городком с училищем, гостиными рядами, церквами православной, лютеранской, католической и великим множеством синагог, не говоря уже о бесчисленных еврейских молельнях.
Командира Пермского полка разыскать было нетрудно. К счастью, дома его не оказалось. Больной же брат Мартынова, майор 32‑го Егерского полка Алексей Петрович, принял Плещеева хмуро, недоброжелательно. Даже не поднялся из кресла. Пожаловался, что уже четыре года мучится брюшною водяною болезнью, а теперь она превратилась к тому же еще и в грудную. Вылечивался ненадолго и опять заболевал. Из-за общего расслабления и повсеместной опухоли не может не только ходить, но с трудом даже сидеть, и от непрерывной одышки тяжело и разговоры вести.
Алеше показалось, что Мартынов намеренно тянет рассказ о болезни. Говорил он в самом деле с трудом, задыхаясь.
— Сверх того, наверху правой ляжки имеется у меня застарелая язва. И для облегчения необходимо нужна операция. А где тут, кто в Немирове такую операцию произведет?.. Не в Киев же ехать...
Когда иссяк-таки наконец разговор о болезни, Алеша рассказал о себе, о семье, о родных, ничего не скрывая... объяснил, почему он в штатском, а не военном... упомянул об арестах в столице... Одутловатое, обрюзгшее лицо Мартынова приняло выражение подозрительное, скрыто враждебное. На вопрос о поручике Крюкове, о недавнем приезде его ответил угрюмо, что никакого поручика Крюкова он не знал и не знает, — одышка прервала его речь. Дал понять, что дальнейшие расспросы бессмысленны, и закрыл даже глаза. Невольно вздохнув, Алеша поднялся.
