Но в тот же день Тагино посетил орловский гражданский губернатор Сонцов, находившийся в многолетних дружеских отношениях с Григорием Ивановичем. Он приехал неузнаваемым — растерянным, перепуганным. В Петербурге творится нечто из ряда вон выходящее. После восстания — сплошные аресты. В первое же утро нового воцарения взяты под стражу главари новораскрытого тайного общества: Рылеев, Щепин-Ростовский, два брата Бестужевых, Петр и Александр, князь Трубецкой, который даже не был на площади во время восстания, Сутгоф, князь Оболенский, однополчанин Алексея Плещеева, через день — Жано Пущин, Николай Бестужев, Глебов, товарищ Сани Плещеева по Благородному пансиону, и много других. У Сонцова есть знакомые и даже родные среди арестованных. Он верить не хочет, что все эти лица были в числе «злоумышленников», как их обзывают сейчас. «Злоумышленники» — точно «воры», «жулики» или «разбойники», почти «налетатели».

Придя в себя и поразмыслив, Алексей отозвал Захара с Никитой, сказал им, что решение ехать сейчас в Петербург, в это пекло, когда все берутся под стражу, смысла уже не имеет — помочь они там не могут, а себя подвергли бы только опасности. Сам он не знает еще, какая судьба постигла письмо Феди Вадковского к Пестелю... Не оно ли причина, первая ниточка для раскрытия заговора? И знает ли Пестель в своем захолустье о новых событиях?.. Надо немедленно в Линцах, где он служит теперь, его навестить. Легкомысленно было не прискакать к нему 13 декабря, тотчас после ареста Вадковского, предупредить о письме, посланном с Шервудом, быть может, предотвратить какую-либо новую провокацию. Захар и Никита одобрили его планы. Сами пока еще не решили, как будут действовать.

Семья Чернышевых в полном смятении от рассказов гражданского губернатора, почти внимания не обратили на намерения Алексиса отбыть, как он сказал, в усадьбу к отцу. Но в день отъезда, когда сани были готовы, прибыл в Тагино жандармский офицер, подполковник Жуковский, однофамилец поэта. Улыбаясь, расшаркиваясь и сочувствуя, оповестил, что имеет предписание из Москвы, от московского генерал-губернатора князя Дмитрия Владимировича Голицына, пригласить к нему для собеседования капитана Гвардейского генерального штаба Никиту Михайловича Муравьева, захватив при этом с собой все бумаги и переписку.

Несмотря на изысканную форму «приглашения», на вежливую предупредительность подполковника, всем стало ясно, что это арест. Никита, успевший после визита орловского губернатора надежно укрыть, а кое-что сжечь из опаснейших документов, предоставил в распоряжение подполковника Жуковского свой кабинет. Тот, понимая, что ничего предосудительного не сможет найти, ограничился чисто формальным осмотром. Но ждать с отъездом не стал.

Никиту спешно собрали. Он оделся. К Елизавете Петровне зашел поцеловать ее руку, сказать, что уезжает по вызову матушки, — от больной скрывали последние вести. Григорий Иванович дрожал, целуя зятя и благословляя его. Захар и Алексей простились c Никитой по-братски: крепко-накрепко обняли его, пожелали не терять бодрости духа и стойкости во всех предстоящих напастях. Но тут разыгралась душераздирающая сцена. Александрин буквально вцепилась в Никиту — никак не хотела его отпускать.

— Я поеду с тобой, я поеду с тобой, — твердила она, — ни за что не расстанусь с моим божеством. Я тебя никуда, никуда, никуда без себя не пущу, не пущу, не пущу... Я оденусь сейчас и сяду с тобою в кибитку. Кто, кто осмелится нас разлучить?.. Я тебя не пущу, не пущу...

Никак не могли ее уговорить освободить мужа из цепко замкнувшихся рук. Прощание продолжалось немыслимо долго. Подполковник Жуковский при подчеркнутой чинности, преувеличенной деликатности начинал проявлять признаки нетерпения.

Наконец Никита, обещав тотчас ей из Москвы написать, а будет надобность, так и вызвать ее, — хотя он полагает, что скоро вернется, — убедил выпустить его из объятий.

Когда же надел он шинель, а сверху дорожный тулуп, в сенях Александрин припала к коленям его, обняла их и судорожно разрыдалась, — пришлось разом закрыть двери всех комнат: не дай бог Елизавета Петровна услышит.

— Не верю, не верю, не верю, чтобы ты был виновен в чем-то преступном. Ведь благородней тебя, честнее тебя нет ни одного человека на всем божьем свете. Ты хотел, думал, мечтал только о добром, только о лучшем для нас, для других, для всех людей нашей отчизны. За что же, за то тебя увозят от нас?

Около самых саней Никита обернулся к дому, к близким, дорогим ему людям, к жене и тихо сказал:

— Простите за то, что я причинил вам столько страданий.

В такой трудный, мучительный час Алексей не мог покинуть семью и задержался на сутки.

Но когда через день он выехал наконец и возок его сворачивал с проселка на главный тракт, по направлению к Чернигову, Тимофей заметил справа летевшую во весь опор из Орла кибитку фельдъегеря с двумя жандармами на запятках. Увидя издали повозку Плещеева, фельдъегерь приостановился, но, поняв по мундиру, что перед ним офицер лейб-гвардии Конного, осклабился, притом в достаточной мере противно, спросил, правильно ли он направляется в Тагино, и умчался. «Та-ак... Значит, он — за Захаром», — подумали оба, Алеша и Тимофей.

Отъехав немного в сторонку, Тимофей обратился к барину с покорнейшей просьбой: остановиться в первой деревне и переодеться в гражданское. Эдак, ей-богу, будет вольготнее... Время тревожное... А вдруг... Можно будет на первых порах сказаться учителем каким ни есть, иль управляющим, или ученым библиотекарем, — ей-ей, выбора много. А в отпуску офицерам в гражданском ходить не то что, как бы сказать, начальством дозволено, а вроде как и не возбраняется. Алеша послушался: он хорошо помнил двенадцатый год.

Путь пролегал через Киев, Васильков и Белую Церковь. Нигде не останавливались, сторонились людей, хотя в Василькове жили братья Муравьевы-Апостолы с Бестужевым-Рюминым, хорошо знакомые по восстанию в Семеновском полку. Но в Белой Церкви Алексей все же сделал попытку повидать кузена, младшего брата Феди Вадковского, Александра, однако не застал его в городе. «Пожалуй, и лучше. Надобно торопиться: каждый день важен».

Насколько мог он заметить, наблюдая людей на постоялых дворах, никто о восстании и о разгроме пока еще не знал ничего. Не знали, разумеется, и о воцарении Николая.

Разыскать местечко Линцы удалось с невероятным трудом, — такое, видимо, захолустье, что никто из крестьян не мог даже на дорогу направить. Военные тоже не знали Линцов. Когда же их спрашивали о штаб-квартире полковника Пестеля, командира Вятского пехотного полка, то замыкались внезапно и вся их общительность пропадала. Это показалось весьма подозрительным. Наконец, после Винницы и Липовца, на повороте какой-то солдат, — потом оказалось, бывший семеновец, — в беседе с Тимофеем признался, что полковник-де с неделю аль более был из Линцов вызван в Тульчин и там, говорят, арестован.

Это было новым ударом.

Что же делать?.. Обратно теперь поворачивать?.. Тут, рядом, у цели?.. Нет, надо, пожалуй, все-таки в Линцах побывать, расспросить... Найти какого-нибудь из близких приятелей Пестеля. Главное, разузнать, что с бумагами... удалось ли спрятать Русскую Правду — ведь в ней все начертание дальнейших действий и планов, вся основа будущности революционной России.

Линцы в самом деле оказались медвежьим углом. Ни трактира, ни офицерского клуба. Жили офицеры по хатам, на харчах у хозяек. Остановиться удалось только в избе у древней старухи. Сказались, будто ехали в Гайсин, да сбились с дороги, и сани надобно починить, а это и в самом деле правдою было.

Поели, оба вышли, разошлись в разные стороны в поисках счастья — не встретится ли кто-нибудь, с кем можно было бы побеседовать? Деревня казалась словно как умершей. Алексею два офицера попались навстречу, на приветствие почти не ответили. Замыкаются.

Долго ходил он по улице. Погода испортилась. Снег начал падать. Смеркалось. В избах загорались тусклые огоньки от лучины. В унынии Алексей поплелся обратно в избу. Около самого дома встретился Тимофей, быстро шагавший легкой походкой. Он разузнал, что поблизости проживает майор, недавний секретарь Пестеля Лорер, которого он знал почти что мальчишкой, — он воспитывался тогда в доме Капнистов, был шустрым, веселым и даровитым; Александр Алексеевич его очень любил, обучал декламации. Тимофей в доме у Лорера уже побывал, напомнил ему о Плещееве, рассказал о его сыновьях, о Вадковских, о Чернышевых, майор хочет незамедлительно видеть у себя Алексея, велел уже вздувать самовар.