Ленька опускает голову, жмет на лопату.

— А он что, из Костроминых который? — изумляется смолокур. — Их у Костромина, мне говорили, шешнадцать. Ну? Ай-я-яй.

Идет улицей поселка старик Костромин, в стеганой шляпе панамке, с узелком за спиной, костистый, сутулый.

Он смотрит на Леньку, и руки его, и плечи его вдруг обвисают. Он снимает мешок и кладет его наземь.

Все бросают работу и молча глядят, Галентэй и охранник тоже глядят на горестного человека.

— Лодку то ты угнал, Леонид, — тихо, как пером без нажима пишет, говорит Костромин. — Нам с Николаем на долбленке землю возить приходится. Опасно это. Серьезно. Низовка задует, тогда уже нам на веслах не выгрести.

—Я Родиону ее отдал. Мотористу. Он как поедет, на буксире ее пригонит.

Галентэй посунулся к старику с улыбкой:

— Сынок то твой, видал, Михаил Афанасьич, квалификацию получает. Почетный караул ему выделен.

Костромин поглядел мимо Галентэя. Милиционеру говорит:

— Он прежде ни в чем плохом не замешан, да вот сын-то мой, Леонид, серьезно. Я могу за него поручиться. Нельзя ли его отпустить. Это сейчас практикуется. На поруки...

— Суд присудил, а я что! Я выполняю. Я бы их всех отпустил, так им же еще и прибавят сроку.

Галентэй ввязывается:

— Нет уж, пущай искупает. Вон он что надумал, я ему за волков премию выдал, а он ко мне драться полез. Дружков себе подобрал челдонов, напились да на меня с кулаками.. А? Я ему, говорит, неправильно деньги начислил. Тут все же есть, кому приглядеть за порядком! Да!

— А ну, прекратить пререкания в присутствии заключенных! — рокочет милиционер.

Костромин не слышит этих посторонних для него слов. Он говорит Леньке:

— Что за волков тебя премировали — без этого мы обойдемся, наша семья. Серьезно. Ну, а вот пьянка может все погубить. Нельзя это. Народ так трудится, в муках люди борются за хорошую жизнь — чтобы по-человечески. А ты еще молодой. Серьезно. С пьянством нельзя ничего достичь... Я тебя не могу тут оставить, пример тебе нехороший, да вот напиваются люди... Мать болеет, семью и сад я на Надежду оставил, а сам буду здесь находиться, пока ты не выйдешь. Иначе нельзя.

Ленька поставил лопату, поглядел зверенышем на отца:

— Не вернусь я. Что хочешь мне говори. Я в леспромхозе буду на тракториста учиться.

— Вот видишь, Михаил Афанасьич, — радуется Галентэй, — отрезанный ломтик, а ты думал — что? Тоже люди, не яблочки. В ящик не сложишь, хотя и соломкой перекладывай, все равно разбегутся. Они еще посчитаются с тобой за твое воспитание, детки-то, а? Они к культуре тянутся, а ты их в тайге... Тебя и самого еще надо бы культурности поучить. Ты что это, понимаешь, из себя егеря строишь? Зырянов с Паутовым поехали на Пыгу, на солонец, у них лицензия оформлена марала отстрелять, а ты какое имеешь законное право им указывать? Своим щенкам не можешь воспитания дать, а директора леспромхоза учить взялся. Смотри, Костромин, хотя ты за озером живешь, и озеро длинное, а и руки у нас не коротенькие.

— Не дело это, — ровно, тихонько говорит Костромин, — да вот чтобы зверей без надобности уничтожать. Серьезно. Время жаркое, мясо не сохранится, и зверь на солонце беззащитный. Нельзя это. Тайга большая. Пока что не вся опустошена. А у нас на Пыге уже это закон — для озорства у нас не стреляют.

— Ну подожди же, — грозился Галентэй, — частник, куркульское отродье. Мы тебя еще раскулачим.

— А вот скажите, товарищ Костромин, вот все говорят, что у вас шешнадцать детей... — это смолокур дождался случая, встрял в разговор. — А как это понимать, это вроде бы некультурно по нынешним временам, такое потомство. Нынче если человек образование получил, у него, глядишь, хорошо, если парочка, а то один ребятенок. И все. Не распространяются.

Веселеет народ в кювете.

Смолокур продолжает свое:

— ...Это мне мой дед еще, помню, объяснение давал: «Всего, говорил, у людей три эпохи было. Сначала, значит, каменный век. Вот выходит он из пещеры... Одет весь в шкурах и вообще такой дикий человек, и жена, значит, а за ними шешнадцать человек детей. Вторая эпоха. Тут уже так пообразованнее, на нем уж костюм, уже научился сукно делать, и она тоже приодета, а за ними уже только восемь детей. А третья эпоха, он в шляпе, кис-кис, сюртук такой, фрак, на ней платье шикарное, все... а за ними на веревочке собачка белая, пушистая...

—Ты сам уж, видать, из четвертой эпохи, — говорит парень в гимнастерке, у тебя ни кис-кис, ни собаки, только корма вся в смоле.

Старик Костромин стоит, свесивши длинные свои, клешневатые руки.

— Не маленький ведь ты, Леонид, — говорит он сыну, — семнадцать лет. Я один не осилю. Семья ведь на мне. И садик. Тридцать лет террасы делаю по склонам гор, землю вожу. Не для себя стараюсь. Серьезно. Люди на кладах живут, а взять не умеют... Я к прокурору пойду, за тебя попрошу.

— Сказал, не вернусь... И нечего больше... — Ленька становился похож на отца, лицо его костисто, а подбородок остер.

Костромин повернулся, пошел. Узелок его остался лежать на земле.

— Гражданин! — кричит милиционер. — Вещи свои забыли.

Лодка плывет по озеру, груженная черноземом. Костромин на веслах, Колян в корме подгребает. Ветер-низовка гонит в борт остроголовую, частую волну. Вода стучится в деревяшку. Уже забелели, кипят гребешки.

— Папка, — зовет Колян, — а скучно бы было, если бы низовка не дула никогда.

Костромин сшибает лопатками весел макушки волн, лицо его мокро, умыто брызгами. Он вовсе не старик — ухватистый, ловкий гребец. Ворот на рубахе развалился, шея и грудь малиновы от здоровья и крепости.

— Туристы это для себя за опасность считают, да вот когда подует низовка, а нам на озере всегда хорошо.

— Папка, а на чем быстрее ездиют, на моторке или на тракторе?

— Не аккуратно он ездит, трактор. Много леса попусту губит. Одно бревно тащит, а гусеницей давит молодняк. На людях это сказывается, да вот когда лес без нужды переводят. Серьезно. Нехорошо.

— А Ленькин какой будет трактор, С-80 или «Беларусь»? А он к нам приедет на тракторе?

— ...Трактористы вредными испарениями дышат. Да вот от соляра, от горючего. Привычка нужна. У нас чистый воздух.

— Папка, а он волчицу-то не убил, одних волченят, а она живая осталась? А когда она еще новых выведет, мы пойдем на охоту?

— На глухариный ток я тебя поведу, а логово Мите накажем. Если ему удастся, да вот чтобы премию дали, он корову приобретет. С Надеждой запишутся, а семье без коровы нельзя.

— А как они запишутся, на бумажке, что ли?

— Замуж она пойдет за Дмитрия Николаевича, да вот за лесника.

— О-о-о, какой же он муж, он Надьке до уха?..

Работают большой и маленький Костромины на крутяке, в пышнотравье. Тут терраска на склоне горы. По углам ее вогнаны в землю кряжи. В кряжах пробиты топором продольные пазы, в пазах покоятся доски, вся терраса забрана этой стеной. Костромин и Толян валят заозерный чернозем на террасу.

Им видны заимка, дом, в котором родились, живут, садятся за стол братья и сестры Коляна. Дом у подножья кедров, рядом с бескрайним, синим, как небо, озером, кажется серым камнем-валуном. Белая кипень сада. Лиловые горы на той стороне. В ложка́х и распадочках розовеет на солнце снег. Снежные языки протянулись к воде, кривые от жажды.

Еще виден катер, он быстро несет по озеру белую прядь. Костромин воткнул в землю лопату, следит за катером. Катер будто целил к заимке, потом повернул по дуге и подчалил в укрытом прибрежной тайгой распадке.

И опять появился, теперь уже наладился прямо к Костроминым.

Приглохнул у берега, вжикнул днищем по гальке.

Протопал по крыше каюты и прыгнул на землю парень в соломенной шляпе — моторист Родион. Шляпа у него на затылке, а в глазах голубенькая с искрой веселость.