Чего же кричать-то?

Рабочий день. Саблин ударил молотком по камню и сказал:

— Вот видите, дайка. Даечка.

Вечером я подымаюсь тропой к пограничной избе. Избу занесли высоко в скалы по бревнышку. Поставили ее узким окошком-бойницей на море. Сложили в избушке плиту. Наготовили дров. Вот чайник, ведро, котелок, пачка соли и спички, осьмушка чаю и черные сухари. Пол намыт добела. В избе никто никогда не живет. Только дозорные, идучи берегом моря, заходят сюда, отогревают души чайком, глядят на открытое море, курят махорку, смеются и дремлют в тепле и оставляют после себя чистоту и порядок, соль, спички и человеческий дух.

Весь мыс зарос цветущим кипреем. Устилаю пол длинными влажными стеблями, розовыми цветами. Затопляю плиту.

Ложусь головой к окошку. Чувствую, как работает внизу море, как от ударов ёкает сердце мыса Ристи-Ниеми. Все на свете живо трудами — море и реки, и ноги, руки мой гудят от трудов. Пройдены сто километров с севера на юг — сейсмический профиль. И еще раз сто километров — с юга на север. Лежу на полу в избушке в самой северной точке материка. Избушка сработана ладно, с любовью.

Шибает море в мыс Ристи-Ниеми. Студеный, черствый, осклизлый камень. Мертвая каменюка. Соленая, злая пода. Но я люблю этот мыс. Он живой для меня. Мне слышится его сердце. Живое море. Живое тепло над плитой. Я люблю печника и строителя этой избы. Мне видно в окошко: сейнер утюжит море, внизу, далеко. Люблю этот сейнер, его капитана, матросов...

Шуршат шаги на троне. Входит в избу Лариса, окидывает все темным, быстрым, горячим глазом,

— Ты ничего устроился, — говорит она мне. — Как сатир на цветах почиваешь. Я когда уходила, Саблин косо на меня посмотрел. «Вы куда это», — говорит. Я говорю: «По бережку прогуляться». — «Смотрите, — говорит, — не заблудитесь, а то здесь граница рядом». — «Не беспокойтесь, говорю, не заблужусь».

Я смотрю на Ларису, голос ее доходит ко мне откуда-то сверху, невнятно. Вдруг просыпается ветер, бунчит стекло в раме окна. Грохочет море. Сопит закипающий чайник...

Мыс Ристи-Ниеми — форштевень материка. Плывем в мировом океане... Взлетают брызги. Качает ветром избу — нашу рубку, — задувает оконный свет...

Вдруг грохает о порог сапогами Саблин.

— От вас я все же не ожидал, — говорит он мне. — Всякого я насмотрелся в партиях, но все же думал, что вы-то другой. Была такая, хоть слабая, но надежда...

— А вы не теряйте надежду, Виталий Савельевич, — прошу я начальника. — Потеряешь ее, потом не найдешь. Без надежды — как жить?

1961—1962

Тайга сгорела. Это случилось давно. Уже кое-где проросли листвяшки, влажнозеленые ломкие деревца. Но им не укрыть пепелище, не вдохнуть в него жизнь. Хочется выйти из мертвого леса. Кажется, выйти легко. Надо только подняться по склону, через заломы — туда, где небо, живые большие деревья...

Но нет конца сгоревшему лесу. Пожар как разошелся, так и хлестал — до большого дождя. Вверх доходил до снегов, книзу катился стадом безумных рыжих сохатых. Никто пожару не помешал.

...Олени с одышкой, с хрустом в суставах тянут вьюки. Ваня Стреженцев, каюр, ведет в поводу свою связку. У Вани быстрые темные глаза с кровяными белками, на голове защитная стеганая панама.

Другой каюр, Сергей Торкуев, тофоларец, едет верхом на олене, в маленьком седле с крутыми луками, с древними, в резьбе, стременами. Сергей никогда не ходит пешком. Олень лезет в гору, незряче водит мутно-синими глазами. Щуплый саянский олень не споткнется на камне, в завале, в быстро бегущей воде, не взбунтует...

Сергей распевает песню про город у Черного моря. Поет он чисто, верно, и кажется, видел тот город, Черное море, хотя известно, что Сергей вырос в Саянах, в стране Тофоларии и видел только реки: Уду, Белую Дургомжу, Кара-Бурень и Дотот, видел камни, пихты, село Алыгджер в распадке меж гор.

Едет верхом жена Сергея Лена. Она молчит целыми днями, молча исполняет приказы мужа. Лена тоже каюром в Саянской геологической партии.

Геофизик Валерий, геолог Симочка, Вася — маршрутный рабочий, коллектор Григорий идут пешком. Начальник партии Чукин спустил из-под кепки на шею платок, от мошки.

Чукин остановился, огляделся вокруг. Все тоже стали и ждут. Сесть бы, вытянуть ноги, не шевелиться...

— Больно уж тут мрачно, — сказал Чукин. — Поднимемся еще немножко. Кстати, и в маршруты будет ближе ходить.

Чукин пошел, и все пошли, ничего не сказав, и шли еще долго, пока не увидели, что начальник прилег над ручьем, сунул в воду лицо. Значит, больше идти не придется. Чукин на переходах воду не пьет.

— Да, — сказал он, поднявшись, — будем ставить лагерь. Пора.

Григорий берет из вьюка топор, рубит колья для палатки, усердно их заостряет. Он в тайге первый раз. Однажды, в начале сезона, забил в мох тупые суковатые палки. К ним привязали палатку, и ночью, в стужу и дождь, всех накрыло мокрым брезентом.

...Затеплился, заторопился выдохнуть дым костерок-дымокур для оленей. Симочка тихо ходила, сбирала тонкие палки, бросала в костер. Чукин с Валерием растянули палатки. Каюры занялись оленями.

Только рабочий Вася, молодой еще, нынче окончил десятилетку, отвернулся от всех, привалился затылком к стволу.

— Василий, — сказал Чукин, — ты бы принес дровишек, что ли...

— Я устал, — ответил Василий. Больше его не трогали.

Поставили палатки, развьючили и спутали оленей, разостлали кошмы. Скоро сварился суп.

До чего же тепло у костра!

Сидят в стороне Сергей с женой Леной, хлебают чай из крашеной миски, черпают ложками из мешка скрошившиеся в муку сухари. Их лица смуглы и стары.

— Сергей, — позвал Гриша, отвалившись от супа, — с какого ты года?

— Я еще молодой, — радостно, звонко ответил Сергей. — Восемь классов окончил, девятый коридор...

— Так... — подумал Григорий. — Неужто я старше Сергея?

— Степан Константинович, — обратился он к Чукину, — а что, если достать бутылочку? Ведь завтра нам уходить.

— Пожалуйста... Мне хорошо и без этого. Если хотите — пожалуйста. Не забудьте только, что вам еще образцы разбирать. — Чукин интеллигентный начальник, непьющий.

Ваня-каюр уже тащит бутылку с длинной деревянной затычкой, залитой парафином.

...Завтра они уходят, каюры и Гриша. Надо везти в Алыгджер вьюки с камнями. Надо отправить по почте шлифы в Ленинград, в институт, чтобы их обработали к возвращению партии. Надо купить провиант и вернуться сюда, в этот лагерь, в сгоревшую тайгу. Километры не считаны. Сотня-то будет. Сотня туда, сотня оттуда…

Утро прохладное, крепкое. Пахнет гарью, болотным багульным настоем. Симочка спит с краю у стенки палатки. Спит Валерий. Васи и Чукина нет. Слышатся их голоса у ручья.

— Мне надо в Иркутск ехать, в институт поступать, — пришепетывая, бормочет Вася. — Обещ-щали до августа... А тут вообщ-ще навряд ли когда вернеш-шься.

— Врешь, — говорит ему Чукин. — Тебе было известно, что работать надо до октября. Ведь тебя же предупреждали. Ты ведь взрослый человек.

Вася не спорит, но снова шипит:

— Ш-што ж работать? Обещ-щали девяносто рублей, а теперь уж-ж только семьдесят пять...

— Ах ты, подлец, — слышит Гриша отчетливый чукинский голос. — Ты еще мне нагло врешь в глаза. Много ли ты наработал? Прекратить сейчас же нытье! Никуда ты не уйдешь отсюда, пока не кончится сезон. Здесь не туристский поход и не юннатский кружок. И ты брось мне свои замашки. Струсил — значит, крепись.

Вася опять зашипел, но потише.

Чукин влезает в палатку.

— Ну и Васька, — злорадствует Гриша. —Что, сбежать захотел? По-моему, он жидковат...