Азимут: тридцать градусов, юго-запад. По прямой до Южного взрывпункта нам идти пятьдесят километров. Озерная дорога кончилась. Понтон мы выволокли на песчаный горб сушиться.

Но разве ходят на Кольском полуострове по прямой? Дождь и снег сверху, моховые хляби под ногой. Идем. Чвяк-чвяк... Два долговязых человека в макинтошах. Островерхие колпаки. Чвяк-чвяк. Пять часов идем. Восемь... Стали. Не можем больше. Банку сгущенки на двоих. И снова: чвяк-чвяк, Саблин обернулся.

— На Кольском бывает весь сезон вот так. Самая обычная для геолога обстановка... — Чвяк-чвяк...

— Чепуха, — говорю я, — бывало хуже.

И правда, вроде не в тягость мне эти топи, и вроде даже я счастлив своей натужной усталостью: делаю все, что могу. Я не первый год хожу в маршруты и знаю, изведал чувство родства с миром, необходимости своей в мире.

...Каменные обнажения редки. Но Саблин не пропускает ни одно. Я тащу камни в мешке. Очень мокро. И очень мне спокойно.

— Ларисе там небо с овчинку покажется, — говорит Саблин, — росомахи ведь очень коварные зверюги. Но взять ее в маршрут было нельзя. Она бы выдержала, конечно, но мне было бы просто жалко ее. Вас ведь мне ничуть не жалко.

— Да я-то что...

А что я? Ведь идти больше нельзя. Двенадцать часов идем по щиколотку в болоте. Одежда набухла водой. Ходьба уже не согревает. Коченеем. Сейчас упадем. Чвак... Чвак... Плохо.

...После двенадцати часов ходьбы по болоту я думал: «Хватит. Довольно. Все. Костер надо. Костер... Сволочь». Саблин все шел. Чвак... Именно в тот момент, когда надо мне было упасть и умереть от полного истощения решимости, именно в тот момент нам открылась изба. Она была поставлена на четырех сосновых пеньках. У пеньков обнажились суставчатые корни. Лапчатые пеньки. Избушка на курьих ножках, не в сказке, в натуре. Она стояла на сухом островке посреди болота, все кругом было выложено шоколадными лосиными орешками. Ни тропа, ни стежка не вели к этой избе. Рядом с ней, тоже на курьих ножках, стояли два лабаза и банька.

Оленьи рога валялись возле избушки. Верно, оленевод пригонял сюда некогда стадо на обильные ягельники. Мы вдруг забыли, что нам пришло время упасть от усталости. Мы насобирали дров и зажгли их в камине. Камин был сложен из глыб гнейса — зернистого лилового камня. И труба на крыше — из гнейсовых плах. И каждое бревнышко, каждое стропильце было округло, выстругано топором. Окошки прорублены низко, продолговаты, вдоль кладки. И крыша низкая, пологие скаты...

В котле закипела вода. Пора чай кидать в котел. Можно лежать на полатях. Можно развесить портянки и брюки и радоваться тощему, окрепшему в трудах абсолютно здоровому телу. Можно поговорить.

Посреди кольских трясин, выложив всю силенку на переходе, достигнув, заслужив этот огонь и покой душевный, чувствуешь себя в центре мировых дел. Можешь рассуждать о всех проблемах, о людях мира равноправно, как соучастник.

И вот говорим. Возбужденно. Азартно.

Конечно, о геологии. О слюде. Нашли по дороге кристаллы. Мусковит. Так прозвали слюду немцы в семнадцатом веке. Они покупали ее в Московии. Вставляли слюдяные пластины в оконные рамы. Слюду добывали соловецкие монахи вот здесь, на Кольском, возле Лоухи и Чуны.

О самолетах еще пошла речь.

Саблин служил в авиации. Он говорит, а я соглашаюсь:

— «Харрикейны», «Спитфайры» — это дерьмо, — говорит Саблин.

— Да, — соглашаюсь я, — конечно.

— А вы знаете, — говорит Саблин, — как создавалась слава Чкалову? Это был довольно заурядный летчик. Его известность искусственно раздували.

Я промолчал. Что-то новое появилось в избе. Тоска, что ли? Саблин знал о летчиках и самолетах больше, чем я. Я привык ему верить.

— Нет. Человек с таким лицом, как у Чкалова, не может быть маленьким или даже средним человеком. Это — большой человек. Я верю в Чкалова.

— Я отношусь презрительно ко всякой громкой славе, — сказал Саблин. — Есть сотни никому не известных, действительно знающих и ценных работников. Они подготавливали каждый полет Чкалову.

Саблин лежал со мной на полатях, никому не известный, маленький, честный, надежный работник. Я думал о Чкалове. Что значил для меня широкий, бесстрашный и озорной, все могущий человек? Что значил он для моих ровесников в четвертом, седьмом, десятом классе? Как же можно в детстве без Чкалова? Да разве только в детстве?..

— Без героев человечеству было бы скучно и безнадежно жить, — сказал я Саблину. — В настоящих героях человечество не ошибается.

Саблин не ответил, уже спал. Я повернулся к нему спиной. Тотчас и ко мне пришел сон.

Проспали мы в той избе ровно семнадцать часов.

На Кольском полуострове ставят электростанцию. В ее строительстве участвует финская фирма.

На высокой насыпи с пологими отвалами и широкими кюветами, с дренажными трубами — добротная гравийная дорога.

Вот мы шагаем по ней, я и Саблин. Проверены наши документы. Позади у нас трое суток болота. Мы серы, небриты, измотаны и счастливы: раз мы смогли совершить и этот бросок, — значит, мы можем все.

Финны догоняют нас на своих немецких «мерседесах», на своих французских «шоссонах» и «ситроенах». Они распахивают дверцы машин. У финских шоферов, конечно, голубые глаза. Они подымают руки, приветствуют нас. Они приглашают нас в свои кабины.

Но мы не садимся. Мы пешком. Мы подымаем навстречу финнам свои ладони. Нам очень хочется ехать. Но мы идем. Мы гордые люди. А может быть, мы робкие? Такие мы люди. Все можем, но идем пешком.

Красная, желтая, синяя техника. Американские трактора «Катерпиллеры» и те раскрашены.

Финны протягивают нам сигареты. На пачках написано по-английски, что табак для этих сигарет куплен в Соединенных Штатах. В Хельсинки табачок выдержали нужное время и облагородили его специями. Потом уже отштамповали сигареты.

Финские парни, молоденькие такие, румяные и чистые, гоняют стрелки по шкале приемников — в каждой кабине приемник, — спешат отыскать Москву для нас.

Сами они не знают по-русски. На английские и немецкие слова они тоже не откликаются. Мы не знаем языка народа Суоми. Нам нужно отыскать Южный взрывпункт. Он где-то тут, у дороги. Мы говорим финнам такие слова, как «джеолоджи», «сейсмолоджи», мы рисуем на гравии палатку, делаем ужасные лица, взмахиваем руками, говорим: «Бум!» Мы изображаем взрыв. Финны мотают головами и скалят свой ровные, белые зубы.

И проносятся но дорогам «фиаты», «рено» и «пежо». Рыжеволосые женщины держатся наманикюренными пальчиками за баранки.

На сотни километров кругом ржавеют болота, цветут радуги по ночам, трутся, шуршат о берега воды озер, плешивеют сивые беломошные маковки сопок.

...Начальник Южного взрывпункта Вадим Байбеков благодушествовал за макаронами. Был он дороден, седоголов, уютен и рад гостям. Почитывал между делом и разговором толстую книгу, роман Катаева «За власть Советов». Посетовал, что в геологическом отряде повариха имеется, ничего, черненькая такая...

— Нам бы ее на взрывпункт, — вздохнул Байбеков.

Мы благодушествовали вместе с ним. Кончился наш дрейф на юг. Завтра двигать на север. Снова сто километров по профилю. Снова понтон «Капец», маршруты, камни, мошка́... Мы соскучились но людям, болтали с Байбековым. Слушали, как урчат финские машины...

Радист Миша ладил рацию. Паял, перематывал катушки. Только раз, посреди ночи, отвлекся. Старенький «бенц» приткнулся к обочине против взрывпункта. Миша пошел объясниться с проезжим финном. Финн был в кожаных галифе.

— Я рабочий, — сказал финну Миша. — Ай эм уоркер. Их бин арбайтор. Радист.

— О-о! — сказал финн. — Ме-ка-ник. — Он ткнул себя пальцем в грудь. Они улыбались друг другу. Кажется, поняли все хорошо.