Мы сказали, что из газеты.

— Как и наш брат, вечные странники. — Шофер улыбнулся нам. — Сиднем будешь сидеть, не много чего надумаешь...

Мы радостно согласились:

— Конечно! Точно! Это уж факт!

...Лет двадцать минуло с той мучительлой ночи у керогаза, которая разрешилась счастливым, как избавление, утром. Я бывал в эти годы на водомерном посту в устье Пыги. Хотелось вглядеться в необычайную, странную жизнь водомера Костромина. Понять, объяснить эту жизнь не берусь. Понять судьбу человека едва ли возможно, разве только примерить ее к собственным мыслям и опыту жизни.

Не написать же об этой судьбе, о жизни этого человека, о муке его, о трудах, об усердии без корысти, о правде его, с которой не всякий готов согласиться, о прямоте и путанице его пути — я не мог.

Вот написал. Но сразу, наездами, год за годом. Не дописал до конца. Костромин постарел, но сюжет его повести не исчерпан. Да и начала в ней нет.

Озеро в ранний час туманное, вода маслянистая; туман пуглив; он несется, погибает от невидимого дыхания воды и гор. Горы высятся над туманом голыми серыми кряжами, оттуда по крутизне спускается к озеру, густеет внизу березняк.

Ленька Костромин пришел на берег, кинул в лодку мешок, не брякнуло: мягкая рухлядь. Столкнул лодку, боится стукнуть веслом. И по воде не плещет. Поплыл. Торопится. Украдкой уходит.

Вода чуть ворохнулась от лодочного хода и быстро замыла Ленькин след.

Ленька лобастый и белогривый. Глаза сидят широко, а подбородок острый.

Когда развиднелось, к озеру пришел Костромин Михаил Афанасьевич, Ленькин отец. Лицо у него маленькое, костяное, скуластое. Он высок, сутул, жилист. Вместе с ним пришел младший сынишка Колян, семилеток. Коляну холодно, сонно. Он завернулся в ватник.

— Папка, а лодка то где? — Колян посмотрел на отца. Костромин ничего не ответил, оцепенел. Вдруг вскинулся. Побежал по дорожке к избе. Лицо его нарушилось. Несчастное лицо. Бежит. Веселко в руке. Скрылся в избе и вскоре медленно вышел оттуда. В руках у него теперь мерная рейка.

Спустился к озеру, замерил рейкой уровень воды. Записал в журнале.

На столе у избы ведерко — дождемер. Крутятся флюгера, висят термометры. Костромин — наблюдатель поста гидрометслужбы. Служебное дело, видать, для него первее семейного.

Колян дожидался отца на озере, хлопал длинными рукавами ватника.

— Старую лодку придется спустить, — сказал Костромин сыну. Леонид поплыл наверх, и шкуры волчьи увез, да вот что он логово разорил.

— А мы что, его догонять будем? — спросил Колян. — У него лодка быстрее идет...

— Нам нужно рыбу взять в сетях, чтобы на завтрак семье успела... И к яблоням нужно земли привезти.

Плывут Колян с отцом на плохонькой лодке. Колян только поспевает выносить за борт воду консервной банкой. Старик поддевает шостом сети — одну, другую; в ячеи воткнулись крупные рыбы.

— Папка, — спросил Колян, — а чего он поехал? Он совсем от нас ушел? А лодка как же?

Костромин разговаривает с сыном, будто сам с собою:

— Конечно, ему хочется радости. А мы тут скудно живем. Да вот, волчат он добыл, теперь получит премию. Деньги немалые — ему соблазн. У вас для гулянки возможности нет. Серьезно. Вот нонче яблоньки принесут урожай — это нам как бы радость. А с ними ведь нужно сколько работы поделать. Во мне уже той силы нет, как бывало, а тебе осенью в школу. Нехорошо он сделал, Ленька. Не человечески это. Он поймет. Время нужно, чтобы понять. За радостью гонятся, а горечи хлебнут.

— Папка, — мечтает Колян, — а вдруг Ленька премию получит за волков, а сам мотор купит и к нам на моторе причухает?

— Маловероятно это. Да вот чтобы он на дело деньги потратил. Так не бывает. Серьезно. Не понял он еще жизни. А нам мотор ни к чему. Вода в озере чистая, прозрачная. А от бензина и от соляра будут плавать зеленые пятна.

...Костромин со своим помощником Коляном собирают в заозерной пади чернозем, таскают его ведрами в лодку. Плывут — лодка полнешенька перегноя, сидит глубоко, подвигается грузно. Костромин на веслах, Колян подгребает ему кормовым веслом.

— Папка, — говорит Колян, — а мы когда огород посадим, поехали в Нарогач, там кино кажут, и Леньку мы там найдем.

— Я не могу поехать, на мне семья, а тебе придет время в армию уходить, там тебе кино и покажут. Это полагается там, значит, для воспитания. А мы таких средств не имеем.

В избе хозяйка затеяла печь хлебы.

Проснулась взрослая дочь Надежда. Ей восемнадцать лет. Она вышла на волю и услыхала, как на березе сыплет песню косач. Над горами еще не видать круглого солнца, но оно уже близко, уже поднялось до хребта, уже пролилось через кромку, хлынуло в падь, где стоит костроминская заимка; снег на белках закраснел, и яблоневый цвет загорелся.

Надька идет и приплясывает, и поет сильным горловым голосом песню:

Надька распахивает дверцу стайки, оттуда выходят корова с теленком.

— Живей, живей! — Надька понукает скотину. — Вы чой-то тут заспались, уже папка с Коляшкой вон рыбу везут.

Надежда бежит вприпляс к озеру, на устьице речки; вода здесь дрожит, не опомнилась после прыготни с гор. Надежда наклоняется и видит себя — лицо в воде живое, весело морщится. Она снимает пиджачок: руки ее все в родинках, тонки и смуглы, как ветви ивняка. Надька запускает руки в озеро, шевелит пальцами в воде. Она стаскивает через голову платьишко и стоит в застиранных трусиках, в самодельном лифчике, груди у нее маленькие, острые. Она заплескивает себе воды на плечи и обмирает, и вскрикивает, и хохочет, и еще брызжет.

К Надьке выходит из куста лесник соседнего кордона Дмитрий. Он скуласт, смуглолиц, раскос и серьезен. На нем фуражка с эмблемой — дубовыми веточками, наискось через грудь ремень, из-за плеча глядит посветлевший от многих выстрелов ствол винтовки.

— Ты чой-то, купаешься здесь? — говорит Дмитрий без улыбки, не удивленно.

Надька хватает платьице, комкает, закрывает им грудь.

— Тебя кто сюда приглашал? — Она силится влезть в платье, коленки ее ходуном ходят, шлепают голенища кирзовых сапог.

Дмитрий движется к Надьке. Он все так же серьезен... Надькины руки увязли в платье, и глаза Надька себе укутала. Дмитрий обнимает ее, облапывает плечи.

На склоне горы в желтеющей клейкой листве на майской березе сыплет песню косач.

Дмитрий целует Надьку сквозь ситец. Он серьезен, неулыбчив. Ствол винтовки целит в небо.

Надька бьется, гневается:

— Уйди ты! Чорт... У-у-у.

Она уперлась коленом в живот Дмитрию, вывернулась из его рук, из своего платьица, волосы ее спущены на глаза.

— Ты чо это? — сказала Надька. — Ты мне и сроду не нужен. Сколько раз тебе говорить?

Дмитрий опять подступает к ней вплотную. Не может он сейчас быть отдельно от нее.

— Надя, я же к тебе безо всякого... Хочешь, поженимся хоть сегодня. Миханя Афанасьевич не против будет. — Дмитрий очень серьезен, раскос.

Надька хватанула у него из рук свое платьишко и побежала по берегу, и засмеялась гортанным своим, лесным смехом.

— Я лучше с медведем в берлоге, чем с тобой. С медведем-то интереснее.

Ленька дождался возле конторы Заготживсырья, когда придет заведующий Галентэй. Тот снял замок, откинул запорную железяку. Брови у заведующего черны, ворсисты, срослись над переносьем. Он встал за прилавок и лишь тогда заметил Леньку. В лабазе его темно и дремуче от развешанных шкур.

— Ты что, из костроминских который? — спросил Галентэй. — Какой же по счету-то, двенадцатый али двадцатый? Что у него на самом деле, карасину нету совсем? Заняться больше нечем в потемках, кроме как пацанов да пацанок заделывать?