Декабрь в Хибинах выдался мягкий, как в Подмосковье, безветренный, с прямо падающим снежком. На лицах лавинщиков можно было прочесть в такую погоду то самое слово, к какому клонилась стрелка барометра: «ясно».

Едва я вошел в кабинет начальника ЦПЗ, как он поделился со мною последним новшеством в своем деле — вполне гениальным и потому абсолютно простым.

— ...Я журнал «За рулем» выписываю, — сказал Алексей Васильевич, — тут как-то мне на глаза попала заметка об аварийной службе на дорогах в Чехословакии. Там через каждые два километра колонки поставлены, с сигнальной аппаратурой. С кем-нибудь что-то случилось в пути — он до колонки добрался, кнопку нажал, и порядок: на пульте лампочка зажигается. Там уже знают: ага! в таком-то месте, на таком-то километре чепе. Сразу же посылают инспектора, помощь. И я подумал, а что, если и у нас по той же схеме — схема-то простая — поставить на всех лавиноопасных склонах датчики... Лавина сошла — и отметилась, нам позвонила: «Я — лавина, сошла там-то с такой-то скоростью... Привет!» Просто — и мы теперь в курсе всей обстановки, с каждой лавиной, даже потенциальной, у нас прямая связь…

Утром на Расвумчорр пошел грузовик ЦПЗ. В его кабину забрался Гербер и я вместе с ним. Видимость нулевая была, ехали с включенными фарами. На какой-то отметке переступили из одной среды в совершенно другую, как на взлете: облака остались внизу, в надоблачном мире синели, сияли, искрились снега, воздух, небо.

Солнце хотя и не показывало себя, но светило и пригревало. На небе присутствовала луна.

— Это надо увидеть! — сказал Миша Гербер (в кабине мы перешли с ним на «ты», а когда вылезли из кабины, снова стали на «вы»). — Кто этого не видел, тот не знает Хибин.

Нет, ЭТОГО я не видел.

— ...Мы с Аккуратовым, помню, в мае снежную съемку вели, лет пятнадцать назад... Утром выйдем, на горных лыжах, в одних плавках, к вечеру до подошвы дойдем, как негры черные... По шесть килограмм сбрасывали за день...

Он скрылся в доме метеостанции, и до того стало тихо, чисто и бирюзово... И как-то, что ли, еще безгрешно... Как в первый день творения. Такое чувство безгрешности, чистоты, я помню, ко мне приходило в кабинете Ильи Константиновича Зеленого.

За дверью дома взвизгнула от счастья собака, должно быть, кто-то погладил ее. Пролетел самолет, близко к гребню горы. Прогрохотал в недрах взрыв. Прорычал вездеход. И снова сделалось тихо, как было.

Ищу Кето Гогитидзе. Ее полное имя Кетеван. Где Кето?

Мне отвечают:

— Она уехала на сессию Верховного Совета. Она депутат прошлого созыва и этого созыва. И еще она член бюро ЦК ВЛКСМ. Кончится сессия в Москве, она поедет в Киев, по комсомольским делам.

Какие еще у Кето нагрузки? На первый случай хватит и этого.

Вообще Кето Гогитидзе сборщица чая в колхозе имени Пятидесятилетия образования СССР в Аджарии.

Сколько лет Кетеван?

Мне отвечают:

— Наверное, лет двадцать шесть. Или двадцать семь... — Отвечают без той уверенности и всезнайства, с какими обычно говорят об односельчанах. Кето живет в селе Бобоквати, но есть в ней какая-то, что ли, загадка для односельчан. Она живет и здесь и еще где-то далеко...

Есть ли муж у Кето?

Мне отвечают:

— Мужа нет. Не может найти подходящего парня. Хорошая, работящая девушка, в девятнадцать лет Героем Социалистического Труда стала, а мужа нет. Ищет и не находит.

Когда Кетеван вернется?

Никто не знает. Разводят руками:

— Должна вернуться. Давно уже уехала. Вернется и опять уедет.

Ладно, подождем. Пока займемся другими делами. Поищем других чаеводов. В Бобоквати восемнадцать Героев Социалистического Труда, их трудовое геройство проявилось на сборке чая.

Председатель колхоза Амиран Гагаишвили похлопал меня по плечу — ну, не похлопал, так, чуть приобнял:

— К нам приехали в гости — отдыхайте...

Я приехал не отдыхать. Я приехал работать. Именно это я и сказал Амирану. Амиран махнул рукой, в том смысле, что работа не волк, в лес не уйдет.

Председателю лет тридцать пять. Пока я гостил у него в колхозе, дожидаясь Кето Гогитидзе, пока побывал в других колхозах, пока вернулся домой, собрался с мыслями, написал... Пока то, что я писал, читал редактор журнала, пока он думал, стоит печатать или не стоит, пока мою рукопись засылали в набор, набирали, читали гранки, верстали номер, печатали, Амирану исполнилось тридцать шесть. Молодой председатель. И образованный: закончил экономический факультет Тбилисского университета, готовил себя к научной деятельности, писал диссертацию. Став председателем, продолжает писать. Помедленнее пишет, урывками. Но — допишет. И защитит.

Гладко выбритый, сероглазый, я бы даже сказал волоокий, кудрявый, тщательно причесанный, с первой сединою в висках, в костюме цвета асфальта, просохшего после дождя, председатель колхоза села Бобоквати Амиран Гагаишвили был здесь на сельской улице, у широкой лестницы с колоннадой, ведущей в правление — белокаменный дом, но он был еще и где-то там, вдалеке, может быть, в храме науки, если не в храме, то в центре научной мысли. Или неподалеку от центра. Взор его выражал ум, сметку и еще, пожалуй, усталость — не ту усталость, которая увенчивает привычные для работника труды, а след раздумий, душевных борений.

Председатель Гагаишвили походил на дерево, которое в зрелом возрасте, с развитой корневой системой и кроной вдруг подрыли, подрубили и увезли в новое место, посадили в девственный грунт. У дерева достаточно соков и сил прижиться, но подрублены корни и нужно время, чтобы им заново отрасти.

Такого рода пересадки, то есть перемещения работников из одной социальной и производственной среды в другую (сравнение с древесными пересадками хромает, как и всякое сравнение), происходили и происходят повсеместно, во все обозримые времена. Вспомним хотя бы движение тридцатитысячников, развернувшееся в середине пятидесятых годов. Председателями колхозов в ту пору становились партийные, комсомольские, профсоюзные и другие работники, директора заводов, кандидаты наук, журналисты. Парторг редакции той газеты, где я работал тогда, Костя Лагутин и мне предлагал подавать заявление, чтобы и меня пересадили из редакции в колхоз — не сразу председателем, сначала заместителем. Мне было двадцать четыре года. Косте Лагутину на два года больше, чем мне. Я не пошел в председатели, не рискнул или, вернее сказать, не посмел (меня бы и не взяли, это Костя думал, что возьмут). Костя пошел. Где он и кто он теперь, я не знаю.

Амиран Гагаишвили провел меня к себе в кабинет, пригласил главного агронома, главного экономиста, и все они были добрые молодцы, бравые, черноусые, загорелые, образованные — загляденье. Председатель немножко скучал, покуда я выспрашивал цифры и показатели. Цифры мне сообщили округленные, шестизначные и даже семизначные. Доход колхоза миллионный, урожай главной культуры — чая — исчисляется сотнями тысяч килограммов. Председатель скучал не потому, что ему скучно было сообщать эти цифры корреспонденту, а потому, что он входил в мое положение, понимал меня в той же мере, как и себя самого. Неподалеку тепло дышало, плескалось Черное море, в садах поспели мандарины, виноград уже собран и превратился в молодое вино; виноградные выжимки, пройдя соответственную перегонку, сделались чачей; хурма потрескалась от спелости и сладости, чай убран, доходы получены и сочтены — время осенних даров и пиров...

Председателю было скучно за меня, что вот я приехал издалека и прозябаю в конторе вместо того, чтобы...

— Инженер-механизатор Абдул Болквадзе будет вас сопровождать, — сказал Амиран Гагаишвили. — Посмотрите, как наши люди живут. Какие будут вопросы — пожалуйста, мы ответим.

Мой вожатый Абдул Болквадзе куда-то меня повез на старой «Волге», которая хотя уже и набегала, напетляла более сотни тысяч километров по аджарским вихлястым дорогам, бежала ровно, без каких-либо признаков одышки или учащенного сердцебиения.