— Ну ладно, — сказал Павел Григорьевич. — Ты не прав, Эдуард. Такие вещи нельзя так, с налету. — Это он сказал тихо, а потом прибавил голосу:

— Так что, Борис, остаешься?

— Остаюсь, нельзя дезертировать. Надо работать.

— Ну, ты извини меня, Боря, — крикнул Эдуард. — Поработаем! К Новому году будем дома. Выпьем лучше за нашу партию. Ей-богу, хорошая у нас партия. Никто из рабочих не уходит. Все остаются с нами. Один дезертир оказался — Генка, вместе со своим радикулитом.

— Я двадцать пять лет на изысканиях, — Павел Григорьевич повел дальше свои речи. — В разных партиях работал, с различными людьми сталкивался. Одни получше, другие похуже. Худые люди попадались. Это не без того. А вот худой партии не было ни одной. Я это к чему говорю? К тому, что и в нашей партии люди тоже неодинаковые. Один, допустим, более ценный работник, другой на работе не блещет, зато имеет хорошо подвешенный язык. Разные люди... А все вместе — что это такое? Прекрасный, сплоченный коллектив, способный выполнить любую работу в самых тяжелых условиях. Черт те что, ей-богу... Я о вас не говорю. Сегодня именины, не стоит вам портить настроение. Хотя и вы молодцы, конечно. Это я шучу. А вот возьмите вы того же Кадакина, или Крылова, или Собенникова, или наших стариков. Ну кто бы еще стал так работать полгода в тайге? Честное слово, золотые люди. Нет им цены.

За этими разговорами мы позабыли, что Эдуарду тридцать три года. Он и сам об этом забыл, заснул первым. Мы все тоже занялись устройством ночлега. Гриша Лепешкин, скромный молчаливый геолог, протянул мне свой ватник:

— Возьми, у тебя нет спального мешка...

И пошла наша последняя ночь в таборе на берегу полюбившейся нам звонкой речки Буй. Последняя ночь перед новым броском в тайгу, перед новыми реками, новой работой, новыми людьми. Разными людьми, порой незадачливыми в своих собственных судьбах, но всегда великими в одной общей для всех судьбе — судьбе труда и стройки.

В ламповой нам выдали только одну лампу на двоих. У входа в шахтную клеть дородная неулыбчивая женщина в брезентовых шахтерских доспехах отстранила меня повелительной рукой, как человека без лампы. Шахтеры прошли мимо меня, слегка улыбаясь. Брякнул колокол, и большая железная клетка поехала кверху.

Мы остались вдвоем на ветру, задувавшем по штольне.

— Нужно было вам дать лампу, а меня бы и так пустили, — сказал Саша Харченко, маленький, крепенький мужичок в кирзовых сапожках и с рюкзаком.

Мы скрылись от ветра в отсеке, вырубленном в рудн ом теле горы. Стояла зима. От нее отделяли нас тысячи тонн апатита и нефелина. Тысяча метров камня высилась прямо над нашими головами — гора. Юкспор. Над горой было ветрено, снежно, а в чреве горы тепло.

Я взял у Саши каскетку с лампой, и хозяйка подъемника па этот раз не поглядела на меня.

Пятьсот метров мы проехали вверх на рудничном лифте. Был виден трос, на котором висела клетка. Он казался тонким, дрожал. На пятисотой отметке пересели из рудничиото лифта в подобный фуникулеру подъемник. Девушка-вожатый была исполнена шахтерской внушительной суровости. Опа брякнула в колокол и повезла нас еще выше по настеленным в наклонном стволе рельсам.

На семисотой отметке подъем прекратился. Здесь было темно, необжито. Саша Харченко ушел вперед, я торопился за ним, хлюпало под ногами, низко висело над головой. И очень тут пригодилась шахтерская лампа...

Как вдруг стало брезжить, живой дневной свет потек к нам навстречу, захрустел под ногами снег, запахло морозом, зимой. Мы нагнулись и через отдушину вылезли из подземелья на божий свет, Зарыли в снег каскетки и лампу. Нашли зарытые кем-то до нас железные кошки и подвязали их к сапогам.

Хотя стояла полярная ночь, свету хватало, чтобы увидеть рудничный город внизу и верхнюю кромку гор, за которой уже начиналось небо. И даже солнце, в прорывах метели, выставляло над белизной Хибин оранжевую закраину. Но все равно эти горы и синеющие вдалеке леса были ночными. Словно осветительная ракета зажглась и сделала видимыми земные пределы и предметы посреди глубокого сна.

Мы с Харченко ухватились за канат, провешенный на вогнанных в каменный бок горы железных трубах, и полезли к вершине Юкспора. Харченко нес в рюкзаке сорок пять килограммов цемента на фундамент под метеостанцию.

Он двигался кверху хотя и не споро, но с размеренной неуклонностью привычного горного ходока. Местами отпускал канат, и ноги его точно выбирали себе опору. Он шел как вьючный олень, не опускал глаз к тропе, не останавливался на раздышку.

Канат был наморожен до белого каления. Я перебирал его руками и повисал на нем. Ноги плохо держали на этой скале. Горели ладони, и млели от перегрузки мышцы рук. Задувала к тому же пурга...

Пройдя метров сто, Саша стал на приступочке, не снимая мешка.

— Неужели нельзя здесь подъемник сделать, хотя бы лебедку? — спросил я его.

— Лифт сделали в горе, — сказал Саша, — можно за день обернуться. В девять часов утра нагрузился, пошел, а к шести уже дома. А в прошлые годы мы с той стороны на Юкспор ходили, из поселка Юкспориок... Там положе подъем, зато снегу, бывало, навалит вот так вот, по горло. Один кто-нибудь впереди идет, протаптывает, а мы следом груз тащим. Ну, менялись, конечно. Сперва один передом ломится, потом другой. Целый день на подъем уходил... А теперь-то всего триста метров подыматься.

— Лошадиная работа...

— Пробовали на лошади груз подымать на Юкспор. Лошади не взойти тут. Круто. А я вот уже шестой год в Снежной службе.

Снежная служба основана была трестом «Апатит» в Хибинах в 1936 году, для противодействия лавинам горного снега — бедствию неизведанному и огромному по своим губительным результатам.

...В ночь па пятое декабря 1935 года с горя Юкспор сошла снежная лавина. Она повалила в поселке Кукисвумчорр три двухэтажных дома, и тем, кто остался в живых, пришлось выгребать из снеговой лавы мертвых жен и детей. Был траурным наступивший день. Весь трест «Апатит» работал двое суток на скорбных раскопках.

Зима 1937— 1938 года началась в ноябре с метели, и метель продула без послаблений сто сорок дней и ночей. Только бомбовый грохот лавин перекрывал этот вой. Шестнадцатого февраля упала лавина с Апатитовой горы. Метеорологи предсказали угрозу. Шахтеры были эвакуированы с лавиноопасного участка рудника имени Кирова и пережидали опасность в бревенчатом доме столовой у подножья горы. Прогрохотав, лавина остановилась в полсотне метров от дома. Но поднятая ею воздушная волна подхватила дом вместе с людьми и расшибла его о каменную стену стоявшего поодаль здания.

Механизм возникновения воздушной волны при падении снежной лавины, физические ее параметры не были известны тогда...

Апатитовые рудники, обогатительные фабрики, горняцкий город Хибиногорск были построены без оглядки на снег, без каких бы то ни было исследований снежной обстановки в этом районе. К началу строительства в Хибинах единственным письменным «документом», предупреждающим о лавинной опасности, было записанное в 1912 году путешественником В. Ю. Визе саамское «Сказание о нашествии немцев».

«...Шли немцы грабить и убивать лопарей. Лопари убежали в Хибины на очень крутую пахту[1] Юловчорра. Когда лопари пустились в бегство, оставалась в погосте лишь одна старушка, которая и стала просить лопарей: «Не оставьте меня, возьмите с собой». Лопари ее взяли, не бросили. Ничего старушка не захватила с собой, только осоку, скрутопную в жгуты. «Куда осоку-то берешь?» — спросили ее лопари. Старушка же только ответила: «Пригодится». На крутом склоне, куда бежали лопари, снегу было очень много, на самом же верху пахты он сильно нависал. Идти прямо опасно было, и лопари забрались на пахту обходным путем. Когда они взошли на вершину, старушка начала бросать вниз на крутой, покрытый снегом склон осоку.