Директор ухмыляется:

— Ваша семья — это, конечно, не маленький коллектив, а вот в моем хозяйстве почти три тыщи народу. Все мы только и делаем, что уничтожаем эту самую красоту земную. Рубим лес. И вашей кедровой гриве тоже придет черед. Кто лучше рубит, тот для нас и первый человек. Вот, брат, как. Душеспасительные вы ведете разговоры, и яблочки у вас первый сорт, а как стране существовать без деловой древесины, строить дома, делать бумагу, а? Вы не прикинули? То-то.

Костромин не знает, как спорить и нужно ли что доказывать директору леспромхоза.

— Конечно, нужна древесина государству... — уклончиво говорит старик. — Отходу много бывает. Да вот, у вас на лесосеках я видал. Серьезно. Возмещать нужно потерю леса. Не знаю уж, как это в большом масштабе. Я по себе сужу. Пятьдесят лет живу, потребляю, беру, что люди сделали и что от самой природы... Так вот, чтобы после меня хотя сад остался. Чтобы другие пользоваться могли. Иначе жизнь как бы теряет цену.

Осень. Тайга порыжела. Полыхают лиственницы на Дальних хребтах.

Идет работа на лесной делянке. Валят кедры. Они стоят в отдалении друг от друга, каждый царит на своей поляне, выкинул длиннопалые ветки в пространство, в небо, покоит комель в цветах.

Падают деревья медленно; ближе к земле — обвально и грозно. Ухают оземь, зыбаются и затихают.

Ползут трелевочные тракторы, разделыватют гусеницами в рубчик землю, волочат хлысты. Сучкорубы стучат топорами.

Вместе с плакатами по техпике безопасности, с призывами перевыполнять план прибиты на стволах и такие лозунги: «Срубил дерево — вырасти два!», «Береги кедр — гордость Сибири!»

Ленька Костромин вооружен бензинной пилой «Дружба». Он теперь в комбинезоне и в кепке, во рту у него сигарета. Вот он приладил пилу к дереву, вот кедр заломил вершинку, вот пал. Обсыпались, раскатились кедровые шишки. Ленька идет вдоль ствола, вдруг видит: ни жив ни мертв уцепился за хвою бурундучок.

— Петро-о-о! — зовет Ленька своего друга-сучкоруба, парня в совсем побелевшей за лето гимнастерке.

— Чо-о-о? — отзывается тот.

— Медве-едь с кедра свалился.

— Кешка-а-а! — кричит сучкоруб.

...У трелевочного трактора поднят капот. Виднеется только зад тракториста, его сапоги с завернутыми дважды голенищами. Тракторист отвечает из-под капота:

— О-о-ой?

— Дуй давай к Лешке, он медведя поймал.

Все трое тешатся над ошалелым после падения бурундуком. А он тем временем — юрк и понесся. Ловят его, ухают, стучат палками по стволам, катятся по откосу. Поймали. Не может больше бежать бурундук. Лежит на хвое. Помер от страха и нервного утомления.

Забыли о звере.

— Сколь шишек зря пропадает, — сокрушается сучкоруб в гимнастерке. — Только что бабы после рабочего дня соберут — разве это порядок? Тут бы по кулю орехов можно с одного кедрашника взять, и по хребтам лазить не надо, ни с ко́лотом горбатиться, ни чо... Провеять бы шишечки, поджарить, на вокзале вот орехами торгуют, полтинник за стакан. Что ты? Сколь водочки можно бы было попить на эти орешки... А так не выпита пропадает.

— Да-а-а.. — соглашается тракторист.

— Тут еще кедрашник жидкий, — продолжает свое сучкоруб, — а вот если на Аракольские озера, там пару свалить, и считай, что неделю будет на что опохмеляться.

— А чо? Пошли хотя бы на воскресенье. — Тракторист загорелся такой идеей.

— Если бы с пилой, вон с Лешкиной «Дружбой», можно бы... А так за день ничо не возьмешь.

— «Береги кедр — гордость Сибири», — читает вслух Ленька.

— Чо его беречь? Тайга-матушка... — ворчит тракторист.

— Сегодня как раз суббота, выйти бы после смены, — мечтает сучкоруб. — На озерах бы заночевали, к вечеру завтра обернулись бы.

— Пилу понесешь с делянки — увидят, — неуверенно отговаривается Ленька.

— А ты ее давай мне, я в трактор в кабину засуну, на нижний склад увезу, там запрячу. А на озера пойдем, так там по дороге...

— Пятнадцать суток дадут, — уныло тянет Ленька. — Мужику ведь дали, он еще вместе с нами сидел, такой серотоп.

— Да ну, — возмущается сучкоруб, — нашел с кем сравнять, он ведь хищиик, куркульское отродье; а мы для святого цела — для пьянки.

Отзудела моторная пила, и запрокинулся кедр. Торопливо и воровато принялись двое мужиков обирать слетевшую шишку.

Ленька не участвует в этой работе.

Двое шипят на него, шепчут, боятся громкого голоса.

— Давай с вершинки-то заходи!

— Чо стоишь? Пока не попутали...

Слышится из-под самых ног придавленный, подземный человеческий голос:

— Э-эй, корешки-и! Подсобите-ка наверх вылезть.

— Бежим! — схватывается сучкоруб.

Тракторист изготовился к бегу.

— Человека, никак, придавили. Але-о! Ты где, па-арень? — Ленька нагнулся к земле и кричит.

— Я ту-ута. — Меж сучьев сваленного кедра появляется смолокур-серотоп. И тогда становится видно, что кедр накрыл ветками чуть бугрящуюся крышу землянки-убежища. — А я слышу, артель целая сюда топает, — радостно гутарит мужичок. — Думаю — дай схоронюсь от греха. Не то зацепят опять па пятнадцать суток. Мне ведь много не надо. Я листвяшку одну завалю, натоплю с нее серы, хозяйка снесет на базар в Нарогач, глядишь, все легче с семьей, ведь так?.. Сижу, ну, думаю, пронесет ли, нет ли... А как пилить вы зачали, тут уж и вовсе... Леспромхоз, думаю, весь сюда перебазируется. Не знаю, что и поделать... Ватник на голову, лежу, а кедрашник-то на меня: ш-шу-уть. Лежу и сам себя не слышу, как будто жизни лишился. Уже все равно, хоть пятнадцать суток, хоть что, только б от страху куда подеваться. Кричу вам, а сам не знаю, живой ли, нет ли... Вот как вышло, и ребята свои, вместе срок отбывали, ну...

— Барсуки тебе свои ребята, — кисло прожевывает слова сучкоруб. — Нас леспромхоз послал, делянку тут открывать будем.

— Ага, да-да, — смолокур сморщил свое закопченное личико в смехе. — Не леспромхоз уже будет, а леспромшишка, а?

Слышится скорый человеческий шаг по тайге.

Тракторист, сучкоруб подаются в одном направлении. Смолокур поспешает в другом.

Остается Лешка Костромин со своей пилой «Дружба».

Михаил Афанасьевич работает с Коляном на террасе. Сентябрь все кругом прояснил, видать шире, горы резко обозначили себя в небе, ели и пихты налились теменью, лиственница порыжела.

— Семь яблонек вот посадим, — говорит Костромин, — это как бы тебе подарок, да вот день рождения твой сегодня. Семь лет тебе, семь и яблонек будет. А еще год прибавится, ты уже сам восьмую посадишь. За жизнь целый сад наберется. Серьезно...

— Да, а как же, — сомневается Колян, — семь штук будут одного роста, а потом уже разные?

— В детстве, ну вот когда человек начинает жить, года бывают похожие один на один. Потом уже год на год не приходится, о взрослом человеке по результатам работы судят. Вот и яблоньки сначала одинаковые, а потом уже сам будешь садить. Как бы для памяти.

В кабинете директора леспромхоза Зырянова сидит поодаль от главного кресла, за столом заседаний, Михаил Афанасьевич Костромин.

Директор сердит.

— Это же варварство, чтобы рука поднялась повалить из-за десятка шишек целый кедр — безмозглость какая-то, честное слово! А? Ведь их же надо сажать в тюрьму...

— Тюрьмой не поправишь, — тихо говорит Костромин. Серьезно. Да вот, читал я, у вас на плакате написано: срубил дерево — вырасти два! Если бы так и было, а не только на бумаге, и люди иначе бы относились. Свое дерево, ну вот что сам посадил, оно не легко рубится. Занесешь топор, да подумаешь. Я это знаю... Да вот в пятьдесят втором году финорганы мне сад налогом обложили... Как бы земельный излишек, да еще с каждой яблоньки отдельный налог. Не было у меня такой возможности все уплатить. Решил порубить сад. Одну яблоню повалил только. Сам себя удержал... Рубить легко... Как же с Леонидом, с сыном моим будет?