На рассвете стало слышно, как затрубил на Хехцире изюбр. Утром по берегу проскакала непуганая косуля. Весь воздух полнился шорохом неопавшей дубовой листвы. Я пошел по тропинке в тайгу, и тропа потерялась под листьями клена, ильма и дуба. Прогретая солнцем, листва шуршала под сапогом, звенела. Сухой, сенной запах исходил от нее. Воздух был вкусен, похрустывал на зубах.

Торчали вразброс стреловидные, смуглокожие ветви маньчжурского ореха. Черными гроздьями ягод повещал о себе одетый в пробковый панцирь амурский бархат. Молодо, мощно зеленели корейские кедры. Стояли березки-золоторизницы, лопотали осинки. В узорных проемах тайги сквозило октябрьское небо. Переметывалась по вершинам дальневосточная черная белка. Прошел стороной горбатый, невнимательный ко мне, ростом с медведя, черный кабан. Я заварил в котелке над костром лиану лимонника, и свежей сделалась голова, веселым сердце, зоркими глаза. Целитель-чудодей лимонник не мог не развеселить мне сердце, потому что вот наконец-то я повстречался с Уссурийской тайгой, попал прямо на именины, на свадьбу или на День лесника — на самолучший осенний праздник.

Я думал, как нужны нам в нашей стране такие вот острова, заповедные чащи, национальные парки, отстойники живой природы — чтобы она набиралась силы и перехлестывала с островов на вытоптанные пространства, и научила нас своим законам целесообразности и красоты...

Нам нужно сберечь первозданность Уссурийской тайги — для радости, для высокого тонуса жизни, чтоб жарче струилась кровь в жилах нашего Дальневосточного края, свежее был мозг, мощнее билось бы сердце...

Я жил в таежном доме два дня и две ночи. В Китае лаяли собаки. На нашей стороне ревели изюбры. Шуршала листва на дубах. К исходу второго дня в шуршании этом, кроме звукового фона великого празднества, послышался еще и вопрос: кто ты, зачем ты пришел?

Я устал дивоваться тайгою и небом. Глаза утомились от созерцания. Природа одарила меня праздничным днем, теперь она требовала взаимности, участия в своих будничных непременных делах. Надо было идти, углубляться в дебри и производить инвентаризацию зверя. Или делать посев и пресекать охотника-браконьера. Исследовать чаши, горы и пади, трудиться на арсеньевской тропе. Искать женьшень. Или преобразовать красоту и животворящую силу тайги в слово. Как Пришвин в своем «Корне жизни».

Праздничная по самой сути природа не терпит праздного отношения к себе. Она требовательна и агрессивна. Она обдерет, как липку, бездеятельного воздыхателя. Ей нужен работник. Даже Генри Торо — всемирно известный отшельник с Уолденского пруда, автор «Жизни в лесу», хотя он не уставал восхищаться простой и великой гармонией сосен, небес и полян, но был вынужден обучиться искусству прибыльного разведения бобов. Он навострился в ловле щук на лесном пруду. Иначе бы скудность жизни в лесу могла поколебать высоту его духа. Не говоря уже о плачевной участи камзола и башмаков.

...Вернулась из недр заповедника экспедиция. Ее научный руководитель поймал в Уссури на спининг курносого верхогляда. Уха получилась наваристой, вкусной. Мы слушали ревы изюбрей, записанные на магнитофонную ленту. Каждый зверь ревел в собственном тембре. Каждый рев был помножен на 3,3. Такой коэффициент исчисления стада изюбрей. На быка-ревуна приходится 3,3 маток и безголосых телят. Оказалось, что стадо выросло, по сравнению с прошлым годом, на сорок восемь голов. Это было родственным, славным итогом для работников Хохцирского заповедника. И я тоже порадовался вместо со всеми.

В недалеком будущем предстояла срезка пантов у быков рогачей. Стоит кинуть матерому зверю приваду со снотворным снадобьем, он уснет, можно взять у него панты, малой кровью без смертоубийства. Бык проснется, тряхнет комолой своей головой и убежит в глушь переживать огорчение. А к осени у него вырастут новые панты. Как репа на грядке.

В озере неподалеку от базы создан питомник лотоса, семя лотоса дало всходы, и непременно будут цветы...

Инвентаризация зверя подходила к концу. Я пустился в обратный путь, пешком, по берегу Уссури. Подымал шлифованные водой коряги неожиданных форм и тончайшей отделки. Одну из таких коряг отнес подальше от воды и укрепил в развилке дубовых ветвей. Подумал: «На будущий год приеду и заберу. Обязательно нужно приехать».

Как после пожара стоит тайга в конце октября: уже нет ее, сгорела и обесцветилась, а солнце все продолжает работать, сияет небо, и непонятно, что сталось с лесом, зачем он увял так рано.

Тепло. Воздух мягок. Одни уже надели зимние шапки и ватники, другие в рубахах с закатанными рукавами.

На полях Чугуевского колхоза имени Лазо добирают последнюю сою.

Лесовозы тянут и тянут огромные тела кедрачей с обломанными суками.

...В Чугуевке есть пишущий, начинающий писать человек Алексей Исаев. Он работает лесничим и пишет роман о судьбах дальневосточного леса, уже исписал тридцать пять тетрадок...

— Когда пишешь, — сказал Алексей, — обдумываешь поступки людей и для себя тоже делаешь выводы. Вот у нас был директор лесхоза, следил за правильным отведением лесосек, штрафовал леспромхоз за нарушение правил рубки. А как ушел в леспромхоз работать заместителем, ему кроме плана заготовок уже ничего и не надо. Он уже заодно с директором леспромхоза действует. Своего отношения к лесу — чтобы по совести делать все — у него, значит, нет... Я бы мог махнуть на все это рукой, — сказал Алексей, — и выполнять указания. А как сядешь об этом писать в романе — начинаешь думать, что происходит с людьми, почему они так поступают, а не иначе. Есть в людях что-нибудь постоянное, основное или же нет?.. Ведь хочется, чтобы было, — сказал Алексей, — Правда же?

— Правда, — сказал я. — Хочется.

— Вот я отвожу, допустим, площадь под рубку у себя в лесничестве, — говорит Алексей, — пятнадцать или двадцать гектаров, точно привязываю по карте и подсчитываю кубатуру, сколько можно на этой площади взять. Леспромхоз начинает рубить и не соблюдает границ отведенной ему площади. Срубят что покрупнее — и дальше пошли, по всей тайге лазают, гоняются за кубатурными кедрачами, а мелочь всю попусту губят. Я акт составляю — и в суд. А там рассматривать не берутся. «Ты, говорят, сумасшедший человек. Директор леспромхоза не для себя же старается. Для государства план выполняет». Я уже думал плюнуть и действовать как все. А вернусь из тайги домой, за роман сяду, начну все обдумывать — и говорю себе: нет! Так нельзя, чтобы писать одно, а действовать по-другому. Поехал специально в край со своими актами. Документально все доказал. Леспромхоз оштрафовали за незаконные действия. Меня теперь тут все сумасшедшим зовут. Я восемь лет отработал в Чугуевке, можно бы бросить, уехать к себе домой в Воронеж. Но я себя удерживаю, не даю распуститься нервам. Мне еще нужно три года, чтобы роман дописать. Я прав оказался. Теперь мне предлагают идти в лесхоз директором. Но я не могу согласиться. Все больше затягивает меня мой роман...

Алексей Исаев стесняется немножко своей откровенности, но ему нужно высказать все до самого донышка. Он в жизни своей еще не повстречался с живым литератором, с первым — со мной; все сам мозговал, сидя над романом.

— Вот скажите, — обратился ко мне с надеждой в голосе и во взгляде чугуевский лесничий, — в моем романе есть сцена: директор леспромхоза там дает указание незаконно валить кедру. А народ отказывается выполнить. Народ о лесе иначе думает, чем директор. Народ лес любит и понимает... Я написал эту сцену, а мне жена говорит, чтобы я ее выбросил. У тебя, говорит, все равно эту сцену вычеркнут. Народ не может против директора выступать...

— А вы сами как думаете — может? — спросил я у Алексея.

Он посмотрел на меня очень серьезно. Лицо у него молодое, чистое. Ему тридцать два года.

— Может! — сказал Алексей.